Так продолжалось до весны. Радиомастер уже рассказал Марии Книгу Бытия, она иногда даже плакала, когда он читал про страдания Сары и Рахили. Под Пасху он начал читать ей книгу «Исход», читал весь пост, а в ночь перед Пасхой они, не сговариваясь, пошли в Елоховскую смотреть на крестный ход.

В храм пускали только по билетам. Там были все важные люди – они везде бывают по билетам, которые им присылают или привозят курьеры.

Важным людям билеты присылают на все: на Пасху, на открытие стриптиз-клуба и даже на скачки. Им присылают билеты на лучшие места, важные люди проходят в первые ряды и стоят там значительно, и живут замечательно, и пьют, и каются, и жертвуют щедро…

Радиомастер стоял на улице и смотрел трансляцию из храма. Значительные люди стояли отдельно от остальной паствы. «Отделили овец от козлищ», – подумал Радиомастер и вспомнил, как сказано: «И последние станут первыми…»

Он не имел в виду себя, он просто думал, что негоже в храме делить людей на чистых и нечистых. Ему это совсем не нравилось, но он стоял и ждал чего-то, чувствовал, что что-то случится, и он воскреснет, и проснется, ведь жертву он уже принес…

Мария пришла раньше и пробилась в храм, так и простояла всю службу и очнулась, когда патриарх стал говорить на простом русском языке о любви к ближнему и о том, что все мы братья и сестры.

Мария огорчилась: у нее не было братьев и сестер, одна на белом свете, ни деток, ни мужа. Стало ей как-то горько, но она удержала слезы – научилась за много лет.

Возвращалась она уже рано утром, устала за ночь на ногах, но в «Пятерочку» зашла и купила себе вина, кулич и немножко пармской ветчины. Уже на выходе Мария заметила Радиомастера. Он тоже нес в пакете покупки – через пакет она увидела, что он купил себе водки. Его спина в китайском пуховике показалась Марии очень знакомой, даже родной показалась ей спина человека, который шел к себе домой. Мария набрала воздуха в легкие и тихонько окликнула его. Он повернулся неловко. На его лице отразилось удивление, Мария сказала ему: «Христос воскресе». Радиомастер смущенно ответил: «Воистину воскресе». Они неловко расцеловались, потом он ее обнял и понял, что нашел то, что искал. Она почувствовала, что обрела веру, надежду и любовь.

Старый Каплун весь день сидел во дворе и ни с кем не разговаривал. Его молчание было вынужденным, он просто не находил собеседников в нашем дворе; его сверстники уже умерли, детям его хватало дома, они работали. Во дворе днем гуляли только малолетние хулиганы. Старые бабки не интересовали Старого Каплуна. Мужчины играли в домино или выпивали, разговаривая о мелких страстях – такой болтовней он брезговал.

Он говорил с собой или с птицами, которым крошил булку дрожащими руками.

Воробьи особенно нравились Старому Каплуну, их размер и подвижность импонировали ему. Он помнил, что во времена его детства воробьев называли «жидами», показывая пальцем, когда они выхватывали еду у крупных птиц и даже у кошек.

Старый Каплун крошил воробьям булку и гонял ворон, желавших тоже прихватить корма, Старый Каплун был неумолим, он защищал воробьев, как своих, топая на ворон ногами в теплых валенках с галошами.

Сначала он кормил воробьев, а уж потом рассказывал им бесконечные истории о своей жизни.

Он всегда жил на одном месте, кроме одного времени: в финскую войну его ранили, списали по здоровью, и он провел всю блокаду в Ленинграде. В ту «странную» войну Каплун потерял глаз и с тех пор смотрел на мир одним. Он перестал видеть мир объемно, но и одного глаза хватало, чтобы видеть, как вокруг люди просто сходят с ума от ненависти.

Вся жизнь Каплуна питалась только одним продуктом – страхом. Каплун испытывал его всегда.

Маленьким мальчиком он боялся мильтона (так называли ментов в предвоенные годы, да и после при коммунистах), стоящего на перекрестке Замковой и Пушкинской.

Каплун боялся его усов, ему хватало только их, чтобы дрожать от липкого ужаса, а один взгляд мильтоновских морозных глаз вводил мальчика в столбняк.

Мальчик не смотрел на мильтона и в то же время, прикованный к земле этим взглядом, замирал, останавливался, и тогда мильтон свистел, и Каплун летел в подворотню, задыхаясь, как будто убегая от погони.

Он жил у реки, под стеной огромного собора, который стоял на высоком берегу речки, разделяющей город на две части. Там еще стояли небольшие домики, с деревянными лестницами на второй этаж. До революции в домиках жили ученые люди, врачи и адвокаты, а потом их уплотнили.

Так семья Каплунов оказалась в парадной комнате адвоката Лейтмана. Он в задней, крохотной комнатке жил со своей женой и парализованной теткой, лежащей в чулане без окон.

Тетка Лейтмана не выдержала прихода оборванцев – так она называла новую власть, слава богу, что потеряла речь, а если бы могла, то все сказала бы этим тварям. Но создатель оставил ей разум и взял только речь и еще половину тела, которая замерла без движения.

Семья Каплуна – он, мама и бабушка – жили в одной комнате; он спал с мамой, а бабушка Циля спала за ширмой, лучшей вещью в доме. Там же стояла швейная машинка – кормилица.