Шрифт:
XVI.
ПО ПРОСЕЛКАМ
Качает ровный ход крестьянской одноколки; Ступает мерно конь, не чувствуя вожжи, Лишь озабоченно ременные гужи Поскрипывают в лад с движеньем конской холки. Я гость в родных местах. Уютные проселки Так сердце радуют; все, кажется, межи Я знаю с детских лет. В разливе спелой ржи Мне вновь по-дружески кивает колос колкий. А вечер близится. Рассыпалась роса, Широко разлилась заката полоса Подтеком розовым линяющего ситца. Над тайной сумерек пустынны небеса; Лишь в дальний поздний путь плывет большая птица. А мне – как хорошо! – до дому полчаса. XVII.
НА ПЕРЕЛОМЕ
В душе ни ропота, ни горьких сожалений… Мы в жизни знали всё. Мечтавшийся давно Расцвет искусств – был наш. При нас претворено Прозрение наук в триумф осуществлений. Мы пили творчества, любви, труда и лени Изысканную смесь, как лучшее вино, И насладились мы, последнее звено В цепи взлелеянных судьбою поколений. Нахлынул мир иной. С ним новый человек. Под грубым натиском наш утонченный век В недвижной Красоте отходит в область мифов. А мы, пред новизной не опуская век, Глядим на пришлецов, как некогда на скифов С надменной жалостью смотрел античный грек. XVIII.
МАЙСКИЙ ДЕНЬ
Мне ветра поцелуй глаза обжег слегка – И сразу я прозрел. Как не было печали! Смеялся майский день, и в солнечные дали Манил весенний гул, как зов издалека. Пернатых певчий слет звенел средь ивняка, И птицы радостно друг друга окликали; На брачном празднике томился цвет азалий, И страстный поиск был в полете мотылька. Весна дана мне вновь – надежд и грез залогом, Я – словно юноша, негаданным ожогом Давно желанных губ захваченный врасплох. О, сердце! Для чего заботишься о многом?.. Душа всего – любовь. С ней жизни каждый вздох, Как аллилуия, возносится пред Богом. XIX.
УЛИЦА
Уходит день-делец. Пригашен труд истомный. Но сон обманчивый, от лжи житейской щит, Меня не обольстил. Бунтующий наймит, Я в город ухожу, счастливый, как бездомный. Люблю я свежий мрак, всевидящий, но скромный, – Соблазном вкрадчивым он тянет, как магнит. Маячат призраки. Украдкой шаг звучит, Чуть сеют фонари свой отсвет вероломный. И вдруг – огни, толпа, и женский смех, и шум… Душа взволнована, остро встревожен ум, Лукаво улица влечет в свой омут мутный. В слепой водоворот бросаюсь наобум, И мчит меня, кружа, горячий вихрь попутный Песчинкой чувственной в хмельной людской самум. XX.
ЛЕСТЬ ДИОГЕНА
Удержан Буцефал на поводу пред бочкой Бродяги-мудреца. Хозяйская ладонь По шее взмыленной похлопала. Но конь, Храпя, копытом бьет, скучая проволочкой. Герой сошел с седла. С багряной оторочкой Наброшен белый плащ на золотую бронь, С косматым гребнем шлем пылает, как огонь, И острие копья горит лучистой точкой. Философ, звавший мир к переоценке цен, Уча, что слава, власть и радость жизни – тлен, Всем этим ослеплен в великом Македонце. Но, овладев собой, приветствию взамен Воскликнул: «Отстранись! Ты – затмеваешь солнце!» Ну, разве же не льстец был циник Диоген? XXI.
В ГОРОДЕ
Тоска. А за окном унынье пустырей И стены серые с морщинами известки. Бежать… Невмочь терпеть. Я вышел. Ветер хлесткий Порывом щеки жжет, и дышится бодрей. В морозных сумерках, кружась у фонарей, Сияньем радужным горят снежинок блестки. Зеркальных окон свет. Шумливы перекрестки, И много светлых глаз и золотых кудрей. Здесь юной жизни смех разбрызган беззаботно; Здесь с одиночеством я рву бесповоротно: Я не совсем один, и мир не вовсе пуст. И если вдруг блеснет – мне данью доброхотной — Улыбка женская, – в привете свежих уст Мне молодости зов мерещится дремотно. XXII.
TAO
«На днях, в дремотный миг, отдавшись грез прибою, Я осознал себя лазурным мотыльком: То я на солнце млел, то реял над цветком, То незабудкою прельщался голубою. Всецело был сроднен я с новою судьбою, И так был мой удел мне близок и знаком, Что я совсем забыл о жребии людском… Но вдруг, преобразясь, стал вновь самим собою. И вот в душе с тех пор загадку я несу… Тогда ли, человек, я видел сон в лесу, Что был я бабочкой, с ее коротким веком, Теперь ли, под листком забывшись на весу, Я грежу, мотылек, что стал я человеком?..» Так говорил друзьям великий Чуанг-Тсу. XXIII.
ВОСПОМИНАНИЕ
Ах, сон ли!.. Догорал зари разлив янтарный; Прозрачные сады дымились мглой живой, И летний вечер плыл, чуть вея над Невой. Как грусть задумчивый, как радость лучезарный. По пыльной площади промчался выезд парный. Шурша по кубикам торцовой мостовой, – И сразу стихло всё. Загадкой вековой Светился Петербург, и въяве – легендарный. О, как хорош бывал в такие вечера Любезный Парадиз великого Петра – Его Империи зиждительный рассадник. О славе грезилось. И, словно лишь вчера Воспетый Пушкиным, был чуден Медный Всадник Под бледным светом зорь, мерцавших до утра.