«Основной закон» Нидерландского королевства устанавливал ничтожные гарантии против самовластия короля. Предоставление последнему права назначать членов верхней палаты и безответственность министров шли вразрез с истинными принципами конституционной монархии. Бюджет утверждался генеральными штатами, но он делился на чрезвычайный, обсуждаемый ежегодно, и обыкновенный, вотируемый сразу на десять лет. Это исключало всякий действительный контроль в области финансов. Генеральные штаты могли отвергать законопроекты, но не имели права вносить в них поправки. Несменяемость судей была обещана, но лишь в будущем, и вовсе не упоминалось о суде присяжных, к которому бельгийцы привыкли в эпоху французского владычества и который был упразднен простым указом в ноябре 1814 года. Свобода печати была оговорена в конституции, однако при этом остался неотмененным необыкновенно суровый указ, изданный 20 апреля 1815 года, в опаснейший момент войны с Наполеоном, и каравший некоторые проступки по делам печати клеймением, шестилетним тюремным заключением и штрафом в 10 ООО фрапков. Таким образом, в этом «основном законе» было немало недостатков и пробелов, особенно чувствительных для бельгийцев, которых помимо всего раздражали узаконения по вопросам парламентского представительства и свободы культов.

Недовольство бельгийцев проявилось тотчас же, лишь только им предложили высказать свое мнение. В то время как голландские генеральные штаты единогласно утвердили новую конституцию, бельгийские нотабли, созванные в Брюсселе 18 августа 1815 года, не постеснялись ее отвергнуть: из 1323 вотировавших 796 высказались против принятия хартии и только 527 — за нее. Это произвело тем больший эффект, что король не ожидал подобного противодействия. В первую минуту он проявил одновременно гнев и испуг, но быстро опомнился и вышел из затруднения путем совершенно произвольного акта: он сосчитал в числе голосовавших за конституцию 280 нотаблей, не явившихся на собрание в Брюссель, признал недействительными около ста враждебных вотумов под тем предлогом, что они не были законно мотивированы, и объявил конституцию принятой (24 августа 1816 г.). Таким образом, он обошел волю бельгийцев и навязал им ряд пунктов, которые они отвергли подавляющим большинством. С этих пор «основной закон» Нидерландского королевства, уже сам по себе претивший бельгийцам постановлениями в области избирательного права, законодательства и суда, прослыл ввиду способа, которым он был установлен, «политическим подлогом» и перманентным затяжным государственным переворотом в ущерб их правам.

Неравномерное распределение власти между северной и южной частями Нидерландов. Так как политический строй королевства определяли голландцы, то все было как нельзя лучше приноровлено к их особым интересам. Главные правительственные и административные органы имели пребывание на севере, а статья 98 конституции, в силу которой генеральные штаты должны были собираться поочередно то в одном из голландских, то в одном из бельгийских городов, обусловливала лишь кратковременные переезды двора, министров и государственного совета на юг. Все канцелярии во время этих кочевок оставались в Гааге, и чиновники, переезжая в Брюссель, считались командированными за пределы своего законного местопребывания, получая прогоны и суточные, как если бы они находились за границей. После революции 1830 года бельгийцы принялись подсчитывать государственные учреждения, находившиеся на севере, и оказалось, что в Гааге находятся все министерства, государственный контроль, верховный дворянский совет и большая часть важнейших административных ведомств, в том числе и горное, хотя в Голландии не существует ни рудников, ни копей; в Гааге и Амстердаме — канцелярии обоих орденов: военного ордена Вильгельма и ордена Нидерландского льва; в Утрехте — монетный двор и верховный военный суд; в Лейдене— инвалидный дом; в Вреде — военная школа. В то же время в южных провинциях не было ни одного сколько-нибудь важного государственного учреждения. В 1830 году не было еще решено, где должна заседать кассационная палата, и вот, декретом от 21 июня 1830 года местопребыванием последней была назначена Гаага. Между тем число гражданских и торговых тяжб в Голландии значительно уступало числу подобных тяжб в Бельгии; за десятилетний период с 1820 по 1830 год в Брюсселе подано было 6352 апелляционные жалобы, в Льеже — 3082, тогда как в Гааге — всего 1940. Не удивительно при таких условиях, что бельгийцы протестовали против навязанной им подчиненной роли. При этом голландцы не ограничились тем, что перетянули к себе все органы власти, — они целиком захватили их, оставив своим южным согражданам лишь ничтожную долю гражданских и военных должностей.

Организуя в 1815 году свое первое министерство, Вильгельм I ввел в него лишь одного бельгийца — герцога Урселя, по ведомству Waterstaat'a [116] и общественных работ. Так же действовал он и в дальнейшем, предоставляя высшие должности почти исключительно голландцам. Когда в 1819 году герцог Урсель оставил ведомство Waterstaat'a, его ставленники в южных провинциях — бельгийские инженеры — были заменены голландцами. Директором банка, учрежденного в 1825 году в Брюсселе, был назначен голландец. В 1829 году в числе 15 министров и статс-секретарей было трое бельгийцев, в числе 14 начальников отдельных ведомств и секретарей — один, в числе 20 обер-секретарей и регистраторов — также один, и далее все было в том же духе. В иных министерствах на весь штат приходилось по 2–3 бельгийца, а в военном и морском ни одного. Такое же неравенство царило и в армии: Бенжамен Констан писал в 1817 году, что на 32 генерал-лейтенанта — бельгийцев только 6, на 53 генерал-майора—10. Позднее Нотомб на основании армейских списков за 1830 год вычислил, что офицеров — голландцев было почти 2000, бельгийцев — 147 и что высшие чины, за немногими исключениями, давались голландпам. Только в колониальной армии численный перевес был на стороне бельгийцев, плативших здесь дань своей кровью; под тропиками они могли рассчитывать на повышение, в котором им отказывали на родине. Офицеры-голландцы подчас демонстративно выказывали бельгийцам обидное презрение. Так, когда Карл Плетинкс, служивший ранее во французской армии, а потом в Ост-Индии, вынужден был по слабости здоровья вернуться в Европу, с великим трудом добившись чина младшего лейтенанта, — командир полка принял его очень грубо и сказал: «Вот первый брабантец, которого мне навязывают». Разгневанный Плетинкс подал в отставку: впоследствии он оказался одним из вождей революции 1830 года.

Попытки ввести голландское законодательство и единый официальный язык. Положив конец французскому владычеству в Нидерландах, король Вильгельм решил вытравить все его следы. Кодекс Наполеона был признан дурным и опасным единственно вследствие своего французского происхождения, хотя бельгийцы к нему привыкли. Вильгельм не желал, чтобы суды его королевства руководствовались приговорами парижской кассационной палаты. Уже в 1814 году был издан ряд постановлений, обнаруживших его стремление применять всюду старое голландское право. Таково, например, постановление 21 августа, узаконившее битье палками в армии; таковы указы 6 ноября, отменившие гласность уголовного судопроизводства и суд присяжных. Затем был выработан проект реформы гражданского уложения. При обсуждении этого проекта в палате в 1821 году два бельгийских оратора, Дотранж и Рейфен, обратили на себя общее внимание убедительностью своих доводов в пользу французских законов; проект был взят обратно, и правительство ограничилось изменением ряда статей Кодекса Наполеона и изданием его голландского перевода, полного неясностей и нелепостей. Еще меньше успеха имел проект уголовного уложения, составленный в 1827 году. Правда, в нем были странные пункты: он предлагал, например, восстановить повешение, клеймение, сечение и другие средневековые кары. Эта перепечатка уголовного уложения Карла V была встречена таким всеобщим осуждением, что правительство отказалось от своего творения, даже не внося его на обсуждение генеральных штатов. Однако произведенное проектом впечатление сохранилось, и бельгийцы присоединили эти жалкие потуги на законодательство к прочим пунктам своего обвинительного акта против голландцев.

Не менее раздражали бельгийцев попытки короля установить национальный язык. В эпоху французского владычества официальным языком был только французский язык. Указ, изданный в октябре 1814 года, восстановил свободное пользование теми языками, какие раньше были дозволены австрийцами. Но эта реформа казалась Вильгельму недостаточной. И 15 сентября 1819 года он сделал обязательным для всякого кандидата на общественную должность знание национального языка, иными словами — голландского, который мало чем отличается от фламандского. Для усвоения этого языка был дан 15-летний срок. Это постановление, подкрепленное еще другим указом (в октябре 1822 года), было крайне неприятно бельгийцам и особенно валлонцам, и правительство сочло благоразумным в 1829 и 1830 годах отказаться от своего решения по этому вопросу.

Законы о печати. Конституция 1815 года гласила, что «поскольку просвещение с наибольшей легкостью распространяется посредством печати», каждый имеет право пользоваться печатным станком, не испрашивая на это предварительного разрешения (ст. 227). Однако эта оговоренная законом свобода отнюдь не соблюдалась на дела, и голландское правительство не раз беззастенчиво применяло карательные меры, установленные указом 20 апреля 1815 года за распространение слухов и сведений, способных возбудить смуту или тревогу в обществе. На основании этого указа, изданного в качестве временной меры во время войны с Наполеоном, проступки по делам печати карались — в зависимости от их значения — выставлением у позорного столба, поражением в правах, клеймением, тюремным заключением на срок от 1 года до 6 лет, штрафом от 100 до 10 000 франков и даже каторжными работами на разные сроки. Эти дела рассматривал особый чрезвычайный суд. Указ 20 апреля 1815 года был дополнен законом 28 сентября 1816 года, известным под названием «закона о пятистах флоринах»: он карал штрафом в 500 флоринов на первый раз и тюремным заключением на 1–3 года в повторном случае всех, кто путем печати оскорбил личность иностранного государя или принца, оспаривал или заподозревал законность их династии, в оскорбительных выражениях критиковал их действия и пр. При помощи этих указов нетрудно было справляться со всеми действительными и мнимыми правонарушениями печати, особенно бельгийской. В 1817 году аббат Фере и Корнель де Моор — один как автор, другой как издатель ряда статей, напечатанных в газете Бельгийский зритель, — в силу указа 20 апреля 1815 года подверглись преследованию за оскорбление конституционных властей. Их судила специальная комиссия, и Фере был приговорен к двухлетнему тюремному заключению, а Моор — к уплате штрафа и судебных издержек. В 1818 году особым законом отменена была специальная форма судопроизводства, установленная в 1815 году, но и после этого сохранились странные формулировки и карательные нормы старого указа, которые теперь столь же неукоснительно стали применяться обыкновенными судами. Одним из знаменитейших процессов по делам печати был процесс Вандерстраатена, обвиненного в том, что он порицал правительство в своем сочинении О современном состоянии Нидерландского государства, изданном в 1819 году. Штраф в 3000 флоринов, к которому его приговорили, был покрыт добровольной общественной подпиской. Спустя три года — Вавдерстраатен был снова предан суду и осужден на тюремное заключение как редактор газеты Друг короля и отечества. Множество бельгийских газет подверглось в этот период суровым карам, немало их и совсем погибло вследствие репрессий, например Наблюдатель.

Экономические трения. Голландский государственный долг. Если уния с Голландией тяготила бельгийцев с политической точки зрения, то и в экономическом отношении они чувствовали себя не менее ущемленными. По расчету, произведенному в 1831 году Лондонской конференцией, государственный долг Бельгии до ее соединения с Голландией представлял собой ренту в 2 750 000 флоринов, т. е. около 100 миллионов флоринов капитала (считая по исключительному проценту в 2,5 со 100). Государственный долг Голландии был несравненно больше. В 1810 году Наполеон, присоединив Голландию, отнюдь не собирался погасить этот долг, а приказал списать две трети его. Вильгельм I в 1814 году не счел нужным санкционировать это банкротство и придумал весьма сложную систему, при помощи которой надеялся удовлетворить государственных кредиторов: старый долг был разделен на активный (одна треть) и отсроченный (те две трети, которые были списаны при Французской империи). За дополнительный взнос в 100 флоринов на каждый лист в 45 флоринов ренты владелец получал право на 2000 флоринов капитала по активному долгу, приносивших 2,5 процента, т. е. 50 флоринов, и на 4000 флоринов капитала по конвертированному (отсроченному) долгу, которые в данный момент не приносили процентов, но должны были путем ежегодных тиражей перечисляться из отсроченного долга в активный. Результатом этой обременительной комбинации было то, что в 1815 году над Голландией тяготел активный долг в 573 миллиона флоринов с лишним и отсроченный долг в 1 миллиард 150 миллионов. На основании трактата «о восьми статьях» и конституции 1815 года половина этого огромного долга легла на Бельгию. Мало того: так как ежегодные дефициты были очень велики, то долг этот непрерывно возрастал, несмотря на усилия амортизационной кассы, учрежденной в 1816 году. В 1820 году активный долг равнялся уже 626 миллионам, отсроченный — 1 миллиарду 166 миллионам. В 1830 году государство должно было уплатить своим кредиторам па 10 миллионов флоринов больше, чем в 1815 году. Это гибельное управление народными средствами навлекало тяжелые упреки на короля, присвоившего себе по «основному закону» верховное руководство государственными финансами и вместе с тем лишившего генеральные штаты, в результате вотирования бюджета сразу на десять лет, всякой возможно4 сти контролировать его действия. Когда в 1822 году король основал крупный финансовый орган — амортизационный синдикат, призванный дать ему еще большую свободу действий в изыскивании средств на покрытие целого ряда расходов, отчасти секретных, — бельгийцы справедливо были возмущены этими темными махинациями.