«Эх, если бы не Бендеры», — машинально повторила она слова Сергея Митрофановича. Обернулась — он лежал с открытыми глазами и с таким выражением на лице, будто силился понять, что же происходит вокруг него.

Видавший виды катерок упрямо выводил паром из-под огня. Ну, еще еще... Течение на излуке было яростным.

Шофер метнулся к Полине, чтобы заслонить ее, когда слева как-то сухо, трескуче лопнул очередной снаряд близ отмели. Но добрый сержант немного опоздал. Она рухнула раньше, чем он успел хотя бы удержать ее. Падая в кипящую воронку, Полина неловко перевернулась навзничь, будто желая увидеть небо, в котором величаво, высоко летели на Дунай вереницы дальних бомбардировщиков. Да и не увидела больше ничего, кроме сына, в последний миг. Только с ним еще успела она проститься.

Богачев стоял на днестровском берегу и не стыдился втрое горьких мужских слез. Лейтенант-сапер снова доложил ему, что все готово для отправки капитана медицинской службы к месту похорон, но Богачеву надо было подольше побыть наедине с Полиной.

Она лежала на примятой, начинающей желтеть траве. Даже мертвая она была прекрасной: темные, с рыжими кончиками пряди густых волос оттеняли девичью свежесть ее лица, длинные брови чуть приподняты, словно от удивления, и те же ямочки на щеках. Нет, непостижимо, невероятно, что она уже не улыбнется ему своей белозубой улыбкой, не порадует звучным, грудным смехом.

Он снял ордена с ее гимнастерки, вынул из кармашка новенький партбилет, тщательно завернутый в пергамент, и достал из санитарной сумки целую пачку писем ее сына. Перебирая их, нашел и собственные — на листках, вырванных из полевой книжки. Сунул свои в планшет, под целлулоидную створку, поверх боевой карты. И вдруг обнаружил Полинино письмо, адресованное сыну.

Он читал и перечитывал его. Поражали не слова, поражало само отношение к смерти женщины-матери.

И он с солдатским безмерным уважением опустился на колени перед ней.

А мимо шли и шли усталые, пропыленные люди. И бесконечно гудели самолеты в южном сияющем небе. И грозой наплывали на запад черные клубы земли, поднятой к самому солнцу. Наступление было в разгаре.

Милый сын мой, ненаглядный!

Как я соскучилась, родной мой...

Это письмо долго не решалась написать. Не потому, что суеверная. Больно прощаться заранее, пока еще светит твоя звезда.

Однако на войне можно умереть каждый день. С этим приходится считаться. И ни о чем так не жалеют солдаты, как о том, что не могут послать домой прощальную весточку.

Оттого, видно, я, насмотревшись на их муки, решила поговорить с тобой без скидки на малые годы. Вырастешь — поймешь, что я поступила правильно.

Мальчик мой! Ты встанешь на ноги уже в мирное время. Надеюсь, твоему поколению не придется воевать. Достаточно того, что твоя бабушка Вера погибла в открытом бою с белыми, а мать прошла почти всю Отечественную войну. Правда, отцу не довелось участвовать в боях, но и он умер как настоящий коммунист. Ты все поймешь со временем.

Ты вступаешь в жизнь полноправным наследником всех Карташевых, которые всегда считали себя кровинкой народной и шли в любое пекло. Живи и ты для людей. Жить для себя — мелко, неинтересно, да и, пожалуй, бессмысленно. Находит свое счастье тот, кто ищет его для других.

Ты это почувствуешь не сразу: в молодости хочется все иметь и. нелегко делиться с другими. Но с годами служение людям становится главным смыслом жизни.

Не тоскуй обо мне, не надо. Тоска неминуемо расслабляет, делает несчастненьким. А строгая, суровая память верно помогает одолевать житейские невзгоды.

Я сама выросла без мамы и уж, конечно, знаю исцеляющую силу памяти, которая была мне опорой до конца. Стоило лишь подумать о судьбе твоей бабушки, как удваивались силы.

На фронте я случайно встретила одного старого партийца, воевавшего вместе с моей мамой против Дутова. И порадовалась, что никакие десятилетия, никакие беды не властны над людской памятью.

Низко, низко поклонись нашей доброй тете Васе. Она ради меня пожертвовала молодостью. Она и тебе сейчас как родная мать. Без таких женщин мы не могли бы выстоять ни в гражданскую войну, ни в Отечественную. Я убедилась, что в каждом, самом громком подвиге есть доля неприметного женского участия, которое даже слабого человека делает сильным.

Пройдут годы. Ты возмужаешь, поднимешься на крыло. Вот тогда, с высоты зрелых лет, ты окинешь взглядом и нашу великую революцию, и нашу трудную стройку на выжженной земле, и нашу столь дорогую победу над фашизмом.

Завидую тебе святой завистью матери.

Ну, а теперь прощай, милый, милый сын...

Ах, какое, оказывается, страшное слово — прощай. Но, видимо, ничего не поделаешь: война есть война.

Обнимаю тебя, мой славный Марат. Целую всего-всего, не в силах оторваться. Что же такое, что я не могу оторваться. И зачем я выдумала это преждевременное расставание? Ты уж прости, пожалуйста, меня.

Сейчас привезли раненых, и мне пора делать свое дело, хотя нужно было что-то еще сказать тебе. Ну да как-нибудь выберу свободную минуту, вспомню, допишу...