Ах ты, мать твою.

Вокруг с полсотни свидетелей. Убивать меня они не собираются. С другой стороны, они специально выбрали такое место, чтобы стало понятно, что они не шутят. Они сейчас что-нибудь со мной сделают, и, уж конечно, не пойдут со мной в универмаг покупать футболки.

— Привет, ребята, — говорю им.

— Пошел на хер, — отвечают все хором.

— В пользу бедных собираем? Голодающим в Африке? — спрашиваю. — Я вроде только что давал, нет? Страсть как спешу, ребятки, ни секунды свободной, на недельке заходите, милости прошу.

И тут удар сзади. Да еще какой — не иначе, бейсбольной битой. Я глотнул воздух и едва удержался на ногах. Потом чувак спереди задвинул мне в челюсть. Я упал и попробовал подняться.

Потом меня ударили в живот. Что бывает потом, я знал, и закрыл рукой голову. Тут же под битой хрустнули пальцы. Я упал и, задыхаясь, откатился в сторону. Попробовал встать на колени, и меня опять долбанули сзади. Я снова откатился. Вдалеке кричали люди. Это скоро кончится, надо только поберечься, поберечь голову. Я свернулся в комочек, подставил им спину. Потом все кончилось, потому что я отключился. Один из них все-таки заехал мне ботинком по черепушке, я подумал, что она треснула. Слава богу, что мне уже все стало по фигу, похоже, я сплю. Да я и вправду спал.

Короче говоря, через пару минут я проснулся. Кругом были люди. Я с ними не разговаривал. У меня изо рта что-то текло — может, рвота, может, кровь, может, просто слюни. Кто-то голосил: «Не трожьте его, не переворачивайте». Легавые. Потом я снова на минуту вырубился, потом в голове ударила молния, и она раскололась, а тела я не чувствовал, там были звезды и луны, и солнца и чертова прорва неоновых всполохов, там был какой-то чудной звук, и это был мой стон.

Потом припорола «скорая», и меня повезли на тележке. Нежно так, аккуратненько, не переворачивая. Понеслась сирена. Раньше, когда я слышал сирену, это завсегда были легавые; «скорая» поехала совсем в другую сторону. Привезли меня в Виппс-Кросс, вкатили на каталке. Оттого ли, что случай был не из простых, но посмотрели меня меньше, чем через пять часов. Тело снова начинало чувствовать. Оно чувствовало боль. Боль в спине, в шее, в животе, в ребрах и дикую, невыносимую боль в голове.

Может, они и не хотели меня убивать, может, они хотели только поучить меня перед глазами полусотни свидетелей. Но может, они ошиблись и случайно меня убили.

И чему они хотели меня поучить?

Я лежал совсем тихо, вот только стонал.

Они изрезали к чертям всю мою одежку. Хорошо, что я не успел прикупить новые шмотки — от социалки больше ни шиша не дождешься. Они сканировали и рентгенили, и кололи, и латали, а я все стонал, когда не спал, и спал, когда не стонал. Они изляпали меня антисептиком, обмотали бинтами и повязками, а сверху еще налепили пластырь. А потом вдруг стало так хорошо-хорошо — это, наверное, был морфин. Я больше не чувствовал боли, ничего, я был далеко оттуда. А потом за мной пришли и увезли меня на каталке, и я думал, что меня везут на небо.

А потом — нет, ну надо же, — последнее, что я увидел, перед тем как отрубиться на целую вечность, это что меня положили на соседней койке с Рамизом.

Это был какой-то бред. Где-то в стране снов я видел мамашу и Шэрон, и Келли, и малыша Дэнни, и Слипа. И все они были на каком-то ямайском пляже, и у всех у них были бейсбольные биты. Потом они посмотрели на меня и решили меня отдубасить. Еще там были Джордж и Дин Лонгмор, и они тоже решили меня отдубасить. Еще там был Рамиз, весь в шрамах, он кудахтал от смеха и хватал за сиськи нянечек. Еще там были нянечки. Они стояли и дубасили меня бейсбольными битами, а когда не дубасили, решали, что мне нужно поставить еще капельницу и сделать еще укол.

— Ники, — говорила одна, наклонившись ко мне, — вы проснулись.

— А я вижу твои титьки, — говорю я ей. Такие вещи разрешают говорить, потому что думают, что ты под морфином.

Но эта так не думала.

— Заткни пасть, — сказала она, — не то обратно вырублю.

— Простите, мисс, — говорю ей, — это все морфин, от него глюки.

— Расскажи это своей бабушке.

Я подумал, что она насмотрелась старых фильмов с Дорис Дей, но говорить не стал. Вместо этого я сказал:

— А, черт! — это она подвинула мне голову. — Господи Иисусе, как же больно-то!

Было и вправду больно. Боль плавала-плескалась в голове, будто в кастрюле. Потом она подвинула мне туловище, и я подумал, может, она мне мстит.

— Ай!

— Будь молодцом, — говорит она.

— Будь молодцом, — хихикает Рамиз.

— Да заткнись ты, Рамиз, — говорю ему, — вы, мисс, меня извините, конечно. Аж искры из глаз, до чего больно.

— Зато теперь ты можешь позавтракать, да к тому же тут все твои друзья.

Чего? Какие к черту друзья?

Рамиз так надулся, что, казалось, у него швы сейчас полопаются. Видно, мой неважный видок сильно поспособствовал улучшению его самочувствия.

— Да что такое? — спрашиваю.

— Погляди-ка туда, Ники.

Башку поворачивал еле-еле, будто целый месяц. Рядом на койке лежал — спал или без сознания — Дин Лонгмор.

— Что за хрень? — спрашиваю.