Само собой, та перестройка, которая идет по всей линии, перестройка всей жизни, не может не отразиться и на быте. Раньше жены инженеров, жены ответственных работников обычно далеко стояли от рабочей массы, жили своей особой, замкнутой жизнью. Я помню, как в 1929 г. я с Марией Ильиничной была на Северном Кавказе в совхозе «Хуторок». Мы там устроили собрание работниц этого совхоза, просили их рассказать о своей жизни. Меня поразило, что, о чем бы они ни рассказывали, они обязательно говорили о жене директора. Уж чего про эту жену ни говорили: и 15 копеек каких-то она зажилила и еще что-то в этом роде. Думаю: что такое, что за ужасная женщина? А потом мы пошли к директору на квартиру. Смотрю я — жена, как жена, очень славная, симпатичная женщина, но живет замкнуто, не связана с рабочими, стоит вдали от всякой общественной работы. Живет, как в старину говорили, вне общественных интересов. И видать, что ей самой тоскливо, скучно, что не знает она, чем ей заполнить время. И стало мне ее жаль и стало понятно, почему так к ней придираются: ее не знают — она далека. Потом я думала: как сильны пережитки старого в быту! Ведь был уже 1929 год. Сколько уже времени прошло с Октябрьской революции, а вот пережитки старые остались.

Я когда-то работала в Ленинграде в вечерней рабочей школе за Невской заставой. Там была суконная фабрика Торнтона. Торнтон старался своих рабочих как можно подальше держать от рабочих металлообрабатывающих заводов, которые были более революционно настроены. На так называемом Шлиссельбургском тракте было много металлообрабатывающих заводов, а фабрика Торнтона была на другой стороне Невы. И вот Торнтон, чтобы помешать общению своих рабочих с рабочими-металлистами, всячески затруднял переезд на ту сторону. Женщинам-ткачихам и прядильщицам внушалось, что их могут рассчитать с работы, если они будут ездить часто на противоположную сторону. И многие работницы никогда не бывали на другой стороне Невы.

Я была в 1930 г. в Ленинграде, а когда в Ленинград приедешь, обязательно побываешь в Володарском районе. Поехала я в этот район с товарищем из райкома. Он мне говорит: «А знаете, до сих пор есть тут женщины, которые никогда не бывали на той стороне». Я так и ахнула. Я работала за Невской заставой в 90-х годах, когда был Торнтон. После этого была революция 1905 г., произошла Великая Октябрьская социалистическая революция. Сколько лет прошло, как Советская власть существует, и вдруг оказывается, есть еще такие женщины, которые на той стороне Невы не были. Меня поразило, как крепко держатся пережитки старого в быту.

Об этом случае я рассказывала в Свердловском университете [42] . После моего выступления ко мне подходит одна студентка и взволнованно спрашивает;

— Вы откуда это слышали? Я сказала.

Она говорит-

— А знаете, моя бабушка тоже ни разу на той стороне не была.

Так переплетаются остатки старого с новым: бабушка ни разу не была на другой стороне Невы, а внучка кончает Свердловский университет.

Быт, отношения между мужем и женой, отношение родителей к детям, вся повседневная домашняя жизнь — это в прежнее время считалось частным делом, и там царило больше всего пережитков старого.

Когда мы жили в эмиграции, за границей, нередко приходилось наблюдать, как на собрании человек выступает очень радикально, решительно, говорит громкие слова, а домой придет — таким мещанином себя держит: на жену кричит, детей своей собственностью считает, напивается — и все это считается частным делом. Сказывалось влияние окружающей буржуазной среды, которое чрезвычайно сильно отражалось на быте.

Я помню одну замечательную книгу Джона Рида «Дочь революции». В этом произведении рассказывается о том, как внучка борца за Парижскую Коммуну, дочь социалиста, сестра социалиста, стала проституткой не из-за нужды, не из-за голода, а потому, что видела в домашнем быту мещанскую пошлость, недопустимое отношение к женщине.

У нас в Стране Советов нет сейчас ни помещиков, ни капиталистов. У нас в Стране Советов нет эксплуатации человека человеком. Мы построили социалистическое общество. Мы строим новую жизнь и перестраиваем весь быт, но пережитков старого в быту еще немало.

Вопрос о перестройке быта встал сейчас во весь рост. Я помню, в 1933 г. пришел ко мне товарищ из Донбасса и говорит: получена телеграмма от шахтерок, требуют, чтобы ты написала статью о том, как женам разводиться с мужьями-прогульщиками. Я рассмеялась, но написала письмо шахтеркам по вопросу о семье и быте. Писала о том, что нужно создать дома соответствующую обстановку, стать настоящим товарищем мужа. Если жена интересуется успехами производства, если ее интересует работа мужа, если она хочет, чтобы он был ударником, стыдится, если он прогульщик, — это очень хорошо.

Это письмо получило большой отклик, попало в точку. Шахтерки разослали его по целому ряду районов, и тогда у меня была очень интересная переписка по этому поводу. Что было в ней характерного? Тот общественный подход, с которым работницы подошли к этому письму. Они стали заботиться не только о своем доме, они стали интересоваться тем, как живет в общежитиях молодежь. Часто молодежь в общежитиях живет очень грязно и неуютно. И вот жены ударников-шахтеров вмешались в это дело. Когда я получала письма об общественной работе жен шахтеров, я думала: вот как общественность влияет на быт.

Сейчас под влиянием стахановского движения мы видим огромнейшую тягу к учебе. Жажда учиться громаднейшая, а сил культурных не хватает. Получаешь постоянно письма, что на том или ином заводе, на котором считалось, что нет безграмотных, вдруг оказывается 500. безграмотных и тысячи две малограмотных. Нажимаешь. Отвечают, что столько-то человек «охвачено» учебой. А когда начнешь проверять, как посещают занятия, оказывается, что посещают плохо. Почему? Потому что вопрос о ликвидации неграмотности неразрывно связан с вопросами бытовыми: детей не на кого оставить, далеко идти и т. д., и тут чрезвычайно важно, чтобы кто-нибудь посмотрел глазом хозяйки, как дело наладить, как устранить бытовые помехи.