— Надеюсь, ты ее не взяла?

— Взяла, как я могла ему отказать? Он был такой вежливый, а к тому же ушел прежде, чем я успела его поблагодарить. Я разменяла ту фишку и потратила франки в автоматах у входа, извини, пожалуйста, что я реву, но я, честное слово, ничего не могу поделать, — он был такой ужасно вежливый и, наверное, ужасно голодный, видно, знает цену деньгам, не то неужели дал бы мне сто франков? А когда я выиграла пятьсот и стала его искать, хотела отдать ему половину, его уже не было.

— Ты выиграла пятьсот франков? Значит, будет чем заплатить завтра утром за кофе и рогалики?

— Милый, какой же ты мерзкий! Неужели ты не понимаешь, что теперь он всегда будет меня считать таким же старым чудищем, как Ласточкино Гнездо?

— Думаю, что он просто с тобой заигрывал.

— У тебя грязное воображение. Ничего подобного. Он чересчур голодный, чтобы заигрывать.

— Говорят, что голод возбуждает вожделение.

Мы все еще продолжали завтракать в отеле, чтобы не вызывать подозрений, но заметили, что робеем даже перед лифтером. Я всю жизнь не любил ливреи, — они напоминали мне, что в мире есть те, кто командует, и те, кем командуют, а теперь не сомневался, что все, кто носят ливрею, знают, что мы не можем заплатить по счету. Мы всегда брали с собой ключ от комнаты, чтобы не приходилось обращаться за ним к портье, а так как, приехав, мы обменяли все свои аккредитивы, нам не нужно было иметь дело с кассиром. Кэри обнаружила у подножья одной из лестниц небольшую забегаловку под названием «Бар таксистов», и мы там съедали свой второй завтрак и свой обед. Прошли годы, прежде чем мне снова захотелось съесть рогалик, и даже теперь я всегда пью чай, а не кофе. Но, съев в третий раз наш второй завтрак, мы при выходе из бара столкнулись с помощником портье нашего отеля. Он поклонился нам и прошел мимо, но я понял, что роковой час пробил.

Мы посидели в парке на послеполуденном солнцепеке, и я прилежно занялся проработкой своей системы, чувствуя, что время берет нас за глотку.

— Дай мне тысячу франков, — сказал я Кэри. — Мне надо произвести опыт.

— Милый, разве ты не знаешь, что у нас осталось всего пять тысяч? Скоро не будет денег даже на рогалики.

— Ну и слава богу. Меня от одного их вида мутит.

— Тогда давай перейдем на мороженое. Оно не дороже. И мы сможем переменить нашу диету: кофе-гляссе на второй завтрак, мороженое с клубникой на обед. Милый, как я хочу обедать!

— Если я вовремя доработаю систему, мы закажем бифштексы...

Я взял тысячу франков и пошел в «кухню». Держа листок в руке, я четверть часа внимательно следил за игрой, прежде чем сделать ставку, а потом тихонько, последовательно все проиграл, но когда у меня уже не осталось фишек, мои номера как раз стали выходить в предусмотренном порядке. Я вышел к Кэри и сказал:

— Тот чертяка был прав. Все дело в капитале.

Она печально заметила:

— Ты становишься таким, как они все.

— В каком смысле?

— Думаешь цифрами, цифры тебе даже снятся ночью, со сна произнес: «Ноль и ноль». А во время еды что-то пишешь на клочках бумаги.

— Ты называешь это едой?

— У меня в сумке четыре тысячи франков, надо, чтобы их хватило, пока не придет «Чайка». Играть мы больше не будем. В твою систему я не верю. Неделю назад ты говорил, что нельзя сорвать банк.

— Я тогда еще не изучил...

— Вот так и тот дьявол говорил, — он изучил! Скоро и ты будешь продавать свою систему за стаканчик виски.

Она встала и пошла в отель, но я остался сидеть. Я подумал, что жена должна верить в своего мужа до самой смерти, а мы с ней не женаты еще и недели; однако постепенно я стал понимать и ее точку зрения. Последние несколько дней я мало ей доставлял удовольствия своим обществом. Да и что за жизнь у нас была — боялись встретиться взглядом со швейцаром! С ним-то я как раз и встретился, входя в отель.

Он загородил мне дорогу:

— Управляющий просил передать вам свое почтение, и не могли бы вы уделить ему несколько минут? У него в кабинете.

Я подумал: ее посадить в тюрьму они не посмеют, посадят только меня. И я подумал: ох, этот Гом, эгоист и сукин сын с восьмого этажа, это же он довел нас до такого ничтожества, потому что слишком велик, чтобы помнить свои обещания. Шесть дней творит мир, а на седьмой отправляется отдыхать — и плевать ему, если его творение горит синим огнем. Попадись он мне в руки хоть на минуту! Вот если бы он зависел от моей памятливости... — но нет, это мне суждено быть плодом его воображения. А я такого, как он, и воображать бы не стал!