— А ты не помнишь, каким беззаботным ты был, когда дал пять франков нищему? Ах, кстати, это мне напомнило...

— О чем?

— Я давно не встречаю того голодного молодого человека.

— Не думаю, чтобы он принимал солнечные ванны.

Мне подали икру и водку. Официант спросил:

— Кофе подать мадам сейчас?

— Нет, нет. Пожалуй, я буду его потихоньку пить, когда мосье будет есть свою...

— Утку с эстрагоном, мадам.

Я никогда еще не ел икры с меньшим удовольствием. Кэри следила за каждым моим глотком, опершись подбородком на руку и перегнувшись вперед, — видно, изображая позу преданной жены. Поджаренный хлеб похрустывал в полной тишине, но я решил держаться мужественно. Я мрачно доел мясное блюдо, делая вид, будто не замечаю, как она медленно жует свой рогалик, — еда явно и ей не доставляла удовольствия. Кэри сказала официанту:

— Я выпью еще чашку кофе, чтобы составить мужу компанию, пока он будет есть землянику. А ты не хочешь, дорогой, заказать полбутылочки шампанского?

— Нет. Если я выпью еще, то перестану владеть собой...

— Милый, ну что я такого сказала? Ты не хочешь, чтобы я вспоминала то время, когда мы были бедные и счастливые? Ведь, в конце концов, если бы я теперь выходила за тебя замуж, это могло быть только из-за денег? А ты ведь был такой ужасно хороший, когда дал мне пятьсот франков, чтобы я могла на них сыграть. Так пристально следил за колесом.

— А разве теперь я слежу не так пристально?

— Ты на него даже не смотришь. Смотришь на свою бумажку и на свои цифры. Дорогой, мы же отдыхаем!

— Мы бы отдыхали, если бы Дрютер приехал.

— Но теперь мы можем обойтись и без него. Давай завтра полетим, — все равно куда.

— Завтра нельзя. Видишь ли, мои расчеты показывают, что завтра начинается цикл проигрышей. Я-то, конечно, буду ставить только по тысяче франков, чтобы сократить потери.

— Ну тогда послезавтра...

— Послезавтра я должен отыграться на двойных ставках. Если ты допила кофе, пора идти на балет.

— Я не хочу, у меня голова болит.

— Еще бы не заболела, если ешь одни рогалики.

— Я ела три дня одни рогалики, а голова у меня не болела ни разу. — Она встала из-за стола и медленно произнесла: — Но тогда я была влюблена.

Мне не хотелось ссориться, и я пошел на балет один.

Не помню, что это был за балет, — вряд ли помнил это даже в тот вечер. Мысли мои были заняты другим. Мне надо было завтра проиграть, чтобы на следующий день выиграть, не то в моей системе обнаружилась бы ошибка. Поразительный ход моей игры оказался бы всего-навсего цепью случайных удач, тех удач, которые по теории вероятностей выпадают раз в столетия, вроде того как трудолюбивые обезьяны-долгожители, посаженные на целые века за пишущие машинки, могут в конце концов произвести творения Шекспира. Балерина казалась мне не женщиной, а шариком, вертящимся на колесе рулетки. Когда она окончила свои па и вышла кланяться перед занавесом, можно было подумать, что она победоносно задержалась на нуле, а все фишки вокруг сметены лопаточкой за кулисы — двухтысячефранковые за дешевые места и более крупные за места в партере. Я прогулялся по террасе, чтобы освежиться. Вот тут мы стояли в первую ночь и, вглядываясь в море, ждали, не покажется ли «Чайка». Мне так хотелось, чтобы Кэри была рядом, и я чуть было не вернулся в отель — согласиться на все, что она просит. Она права: система или азарт — какая разница? Мы могли сесть на самолет, продлить свой отпуск; у меня теперь было достаточно денег, чтобы стать компаньоном в каком-нибудь скромном верном дельце, без стеклянных стен, современной скульптуры и Гома на восьмом этаже. Однако это было бы все равно что бросить любимую женщину, так до нее и не дотронувшись, ее не отведав, уйти, не разгадав закономерности в движении шарика; что там — поэзия абсолютных случайностей или же действие непреложного закона данной системы? Я буду благодарен за поэзию, но как я был бы горд, доказав непреложность закона моей системы!

Все солдаты были на своем посту; прогуливаясь возле столов, я ощущал себя командиром, делающим смотр полку. Я бы с удовольствием заметил старой даме, что у нее косо прикреплены к шляпе искусственные маргаритки, и резко выговорил мистеру Боулзу за то, что у него не начищен слуховой аппарат. Меня тронули за локоть, и я выдал фишку в 200 франков даме-попрошайке. «Будьте попроворнее, — хотелось мне ей сказать, — руку надо протягивать, а не сгибать в локте, и пора вам что-то сделать с прической». Все они смотрели на меня с нервным и недовольным видом, ожидая, чтобы я выбрал стол, а когда я остановился, кто-то даже встал, чтобы уступить мне место. Но я пришел не выигрывать, я пришел, чтобы первый раз символически проиграть и уйти. Поэтому я вежливо отказался от предложенного места, выложил в определенном порядке фишки и с торжеством поглядел, как их смахнул крупье. Потом я вернулся в отель.

Кэри не было дома, и меня взяла досада. Мне хотелось объяснить ей, насколько важен этот символический проигрыш, но пришлось раздеться и залезть под скучное одеяло. Спал я беспокойно. Я привык к обществу Кэри, и когда в час ночи я зажег свет, чтобы посмотреть, сколько сейчас времени, я все еще был один. В половине третьего Кэри меня разбудила, в темноте пробираясь к кровати.

— Где ты была? — спросил я.

— Гуляла.

— Одна?

— Нет.

Пространство между кроватями дышало ее враждебностью, но я знал, что наносить первый удар неразумно; она только и ждала этого преимущества. Я перевернулся на другой бок и сделал вид, что собираюсь заснуть. После долгого молчания она сказала:

— Мы ходили в Морской клуб.

— Он закрыт.

— А мы нашли лазейку, — он был такой большой и страшноватый в темноте, со стульями, наваленными друг на друга.

— Вот это приключение! А как вы освещались?

— Луна ярко светила. Филипп рассказал мне всю свою жизнь.

— Надеюсь, вы поставили себе стулья.

— Нет, мы сидели на полу.

— Если жизнь у него была такая интересная, расскажи и мне. А то ведь уже поздно, мне надо быть...

— ...рано в казино. Не думаю, чтобы его жизнь показалась тебе интересной. Простая, буколическая. Но он рассказывал о ней с таким чувством. Он учился в лицее.

— Почти все французы учатся в лицее.

— Родители его умерли, и он жил с бабушкой.

— А дедушка?

— Он тоже умер.

— Процент смертей в дряхлом возрасте во Франции очень высок.

— Два года он был на военной службе.

— Да, жизнь, надо сказать, из ряда вон выходящая.

— Можешь издеваться сколько угодно.

— Но, дорогая, я же ничего такого не сказал.

— Тебе, конечно, неинтересно. Тебя никогда не интересуют те, кто на тебя не похож, а он молодой и очень бедный. Он питается кофе и рогаликами.