Шрифт:
Он явился с дождями, мой напарник, о котором говорят, что он у всякого стоит за спиной.
Он явился с дождями в тоске и все еще не обсох.
Потом я пробовал начинать сначала. Я причаливал к новым берегам. Но сколько ни вытаскивал его из этой тоски — ничего не вышло. Теперь я устал. Силы мои, последние силы… От его промокших одежд — или уже моих? — познабливает. Пора возвращаться домой.
Между прочим, как всякая мэйдостранка, она только и думает, как бы попасть во Дворец конфетти.
И пока он на нее смотрит, зарождается ребенок души.
Безлюдный простор. Столь же безлюдный замок. Горделивый, но безлюдный. И болтает его ребенка на ветру, под дождем.
Почему? Потому что довезти ребенка к себе живым он не сможет. Или просто не знает, с чего начать. И болтает его ребенка на ветру, под дождем. Так он и прозябает в нужде. Безотрадно.
И оба они от этого страдают. Но ничего им с этим не поделать, хотя надо бы, еще как.
Теперь о Ю. Л. Вот как он обращается со своим. Его-то ребенок не так далеко. Шагах в десяти от силы. Но и тут все идет не лучше. Еле-еле он в ту сторону взглянет. Раз в сто лет расстарается на «у-тю-тю». И весь разговор. Других отношений у них нет. Не очень-то это обнадеживает. Да уж, не очень-то обнадеживает одно «у-тю-тю», да и то через силу. Невелика поддержка. Но хоть что-то, все же хоть что-то.
У мэйдостранцев есть и другие способы мучить своих детей души. Надо бы рассказать об этом. Счастливых детей души почти не бывает.
Могут ли быть живым существом тридцать четыре сплетенных копья? Могут, это и есть мэйдостранец. Измученный мэйдостранец, он уже и не знает, куда ему деться, как собою управить, как сохранить лицо, он теперь только и может, что оставаться собой, мэйдостранцем.
В нем разрушили «я».
Но он не сдается. Копьями, которые должны были его защитить от множества врагов, он сначала проткнул свое собственное тело.
И все-таки он не сдается.
Мечтая, они принимают форму шаров, волнуясь — форму лиан.
Она льнет к стене, хотя этой стены никому не увидеть, — создание, сплетенное из длинной бечевки. Обвившейся вокруг себя же самой.
Это и все. Это и есть мэйдостранка.
Она ждет, слегка сникнув, правда гораздо меньше, чем любой другой шнур такой же длины, который бы ничто не держало.
Она ждет.
Пускай теперь дни и годы проходят. Она ждет.
Сверхъестественная гибкость — источник всех радостей мэйдостранцев. С ней же связаны все их расстройства.
Пара с возу упавших тюфяков, кусок проволоки, жадно впитывающая, почти уже напитавшаяся губка, и тут же — другая, сухая как лист, пар на холодном стекле, светящийся след — присмотритесь повнимательней, присмотритесь. Может быть, увидите мэйдостранца. Может, все это и есть мэйдостранцы… захваченные врасплох, издерганные, раздутые и задубевшие от разных переживаний…
Приближается стадо, похожее на неторопливо друг за другом бредущих слонов, они весят сколько положено, но в то же время — нисколько. Что бы им с такой тяжестью делать? Как бы они ее стали таскать? Их массивность, их грузная поступь — это просто выбранный ими способ сбежать от своей легковесности, которая их временами пугает.
И движется вереница огромных воздушных шаров, которые сами себя пытаются обмануть.
На длинных изящных изогнутых ногах — высокая грациозная мэйдостранка.
Мечта о победном беге, душа нараспашку для горестей и обещаний, душа — и все.
И она бросается отчаянно в пространство, которое глотает ее безо всякого интереса.
Сотни нитей, и по ним пробегает судорогами электрическая дрожь, эта нечеткая сетка — встревоженное лицо мэйдостранца, который пытается спокойно смотреть на окрестный уверенный мир.
Так он отвечает миру, как звонок откликается дребезжанием.
И все время его сотрясают импульсы, удары, и снова импульсы, и снова удары, и так — без конца, он мечтает, чтобы настал выходной, настоящий выходной, которого еще ни разу не случалось.