— Извините, Константин Маркович. К сожалению, голосовать будет не социологическая служба, а избиратели. Под пристальным контролем оппозиции и международных наблюдателей. Три процента — это максимум, который можно выжать…

Тучка помолчал.

— А почему вы не боитесь сообщать мне неприятные вещи?

Ганзенко пожал плечами.

— Лет шесть назад вы задали мне вопрос, который требовал неприятного ответа. И я спросил: как отвечать — честно или вежливо? Вы удивились, но сказали: «Честно». И с тех пор я говорю вам правду, а вы позволяете мне это. А когда хотите услышать что-то более приятное, то спрашиваете не у меня…

— Пожалуй, так…

Тучка барабанил пальцами по столу.

— Это очень разумно, — продолжил Ганзенко. — Макиавелли писал, что князь должен выбрать советчика, которому доверяет и только ему предоставить свободу говорить правду. Так нужно, чтобы избежать вреда, который причиняют льстецы и подхалимы…

— Гм…

Столь многозначительным звуком Тучка ограничился. Трудов Макиавелли он не знал — в Высшей партийной школе изучали только классиков марксизма-ленинизма.

Наступила пауза. На дорожке, ведущей от дома, появилась миловидная женщина средних лет в белоснежном переднике и устаревшей белой наколке в гладко зачесанных волосах. На подносе она быстро несла новый бокал и свежую бутылку с нарзаном. В присутствии обслуги разговоры вести не принято.

«Да, все вокруг подхалимничают и врут, все заискивают и ищут только собственной выгоды, тут помощник с неуклюжим именем-отчеством прав на сто процентов, — думал Тучка, рассматривая небольшое озерцо с парой лебедей. — Ни на кого нельзя положиться. А на этого… Игоря… можно?»

Президент редко мог позволить откровенность, даже с самим собой. Представитель старой политической элиты с обычной для той поры «правильной» биографией: родился в крестьянской семье, окончил университет, инженер, кандидат технических наук, удачно женился на дочери заведующего отделом обкома КПСС, после чего пошел по партийной линии: секретарь парткома, завотделом райкома, секретарь горкома… Двадцать семь лет он проходил партийную закалку на различных ступенях номенклатурной работы, и везде его поддерживали, выдвигали, избирали… Так он стал первым лицом в партийной Системе республики, а в те годы большей власти просто не существовало. И можно было всю жизнь сидеть в начальственных креслах — чти начальство, беспрекословно выполняй указания сверху, соблюдай правила игры, и никто не даст тебе пинка под зад, ты не будешь зависеть от крикливой толпы или темных лошадок, вынырнувших ниоткуда… Чего тебе не хватало? Живи да радуйся!

Но именно он и такие, как он, развалили СССР: уж очень велико было искушение стать самостоятельной фигурой, выйти из шеренги подчиненных центру марионеток, летать на собственном самолете и целоваться с американским президентом. Вот такая, довольно низменная мотивация лежала в основе борьбы за «самостийность». А теперь приходится сталкиваться с оборотной стороной медали: срок президентских полномочий подходит к концу, политический рейтинг низок, народ беден и недоволен, оппозиция из политиков «новой волны» — бизнесменов и чиновников-миллионеров набрала силу и покупает расположение ею же обобранного населения… А американский президент белозубо скалится не только ему, но и его конкурентам, повторяя одну и ту же ерунду про демократические ценности свободных выборов…

Приветливо улыбаясь, женщина в белом переднике наполнила пузырящимся нарзаном новый бокал, собрала осколки старого и тихо удалилась.

Тучка жадно глотнул колючую жидкость, вытер рот тыльной стороной ладони и устало взглянул на стоящего напротив Ганзенко.

— Как вы думаете, меня переизберут? — тихо спросил он.

Советник непроизвольно улыбнулся, но тут же вымуштрованно стер улыбку.

— Как отвечать, Константин Маркович — честно или вежливо?

— Не валяйте дурака! — махнул рукой Тучка. — Народа здесь нет и врать некому. Конечно честно!

— Нет.

— Что «нет»?

— Я ответил на ваш вопрос, Константин Маркович.

— Да, конечно… Честный ответ. А нужна ли кому-нибудь вообще эта честность? — Президент залпом допил свою воду. — Кому от нее польза? Во всяком случае, не вам, Игорь. Вы меня раздражаете чаще, чем кто-либо другой из президентского окружения…

— Что ж, — советник наклонил голову. — Раньше гонцам дурной вести отрубали голову. Но это ничего не меняло для правителя — дурные события не исчезали…

— Зато для гонца меняло! — усмехнулся Тучка. — Причем очень существенно!

— Хотите отрубить мне голову, Константин Маркович? — Ганзенко посмотрел Президенту прямо в глаза, что было нарушением этикета, который он обычно соблюдал. — Разрешите рассказать интересную притчу?

— Притчу?! — вскинулся было Тучка, но тут же расслабился и махнул рукой. — Валяй!

— Однажды на охоте вепрь убил единственного сына восточного правителя. К несчастному отцу отправили гонца с плохой вестью. Гонец тоже был несчастным: правда, в той тирании не рубили головы, зато заливали горло рассказчика расплавленным свинцом…

Президент хмыкнул, с интересом рассматривая своего советника. Пожалуй, тот чувствовал себя слишком уверенно и не боялся шефа. Недаром у него квадратная, выступающая вперед челюсть, выдающая недюжинную силу воли.

— Но гонец не стал рассказывать, — продолжал Ганзенко. — Вместо этого он заиграл на домбре… Сыграл азарт охоты, свист промахнувшейся стрелы, атаку разъяренного вепря, обреченный крик смертельно раненного юноши… Музыка была настолько выразительной, что шах все понял без слов. И приказал залить расплавленным свинцом горло… домбре! До этого инструмент не имел в корпусе отверстия, а с тех пор оно появилось. Говорят, первое время его прожигали, так что вокруг оставался обугленный след…