Трофимова вышла замуж за француза уже пятнадцать лет назад, Маруся тогда была у нее на свадьбе, и обратила внимание, что весь зал Дворца бракосочетаний был буквально забит мужиками всех видов и размеров: высокими, маленькими, худыми, толстыми, бородатыми, усатыми, лысыми, волосатыми. Это все были бывшие любовники Трофимовой. Мужа Трофимовой звали Антуан, а она ласково называла его Тошкой. Тошка по-русски не говорил ни слова, и Трофимова обычно в его присутствии в выражениях не стенялась и крыла и его и всех остальных французов. Она не скрывала, что выходит замуж только чтобы уехать во Францию и нисколько не любит Антуана. Но Антуан этого, конечно, не знал, он надеялся создать настоящую крепкую семью и завести со Трофимовой кучу детей. Потом они уехали в Париж, и Маруся долгое время не имела от Трофимовой никаких известий, кроме одного случая, когда с группой французов, приехавших в Ленинград на экскурсию, Трофимова передала ей пакет с поношенными вещами, полученными, очевидно, в одной из благотворительных парижских организаций. Тогда Маруся и трофимовский знакомый Виталик поехали в аэропорт встречать этих французов и долго ожидали вместе с ними, пока они получат свой багаж, при этом французы ужасно боялись КГБ, и Виталик тоже, он буквально трясся, можно было подумать, что у него нервный тик, он шарахался в сторону от каждого прохожего, а Маруся еще неловко пошутила по-французски, что багаж им теперь не отдадут, что КГБ все заберет себе, и французы буквально обмерли, лица у них вытянулись, и они так заволновались и стали требовать начальника аэропорта, что Маруся тоже испугалась и с трудом ей удалось объяснить им, что она просто пошутила. А Виталик пришел встречать одну француженку, на которой он мечтал жениться, правда, ей на вид было лет пятьдесят, а Виталику всего двадцать пять, но он так заискивающе смотрел на нее, так угодливо старался под нее подладиться и показать, что любит ее, а она всячески демонстрировала ему свое презрение и безразличие. Потом, когда французы уехали, Виталик стал ругаться матом и обзывать эту француженку сукой и блядью, и в его голосе звучала настоящая ненависть.

Года через два Маруся случайно встретила в театре мать Трофимовой, очень моложавую и кокетливую даму, и та стала ей рассказывать, что Оленька работает в ресторане, торгует сигаретками, и разными мелочами типа презервативов, но что у нее все хорошо, и что все же она не где-нибудь, а во Франции. Еще через два года Трофимова сама приехала в Ленинград, у нее тогда начался бурный роман с одним ленинградским фарцовщиком, Борей, у них была страстная любовь, и Боря везде возил ее на машине, и Трофимова даже сказала Марусе, что не может с ней встретиться, потому что машины под рукой нет, а ездить в общественном транспорте она просто не в состоянии, и ходить по улицам тоже не может. После этого Трофимова сделала Боре приглашение в Париж, и вскоре до Маруси дошли вести, что Трофимова развелась с Антуаном и вышла замуж за Борю, причем к тому времени Трофимова уже стала «француженкой» в соответствии с французскими законами, поэтому вполне могла обеспечить Боре законное пребывание в стране. Их счастливая жизнь продолжалась довольно долго, и Трофимова всегда при случае расхваливала Борю и его мужские достоинства, и строила планы на дальнейшую жизнь. И вдруг Маруся узнала, что Боря бросил Трофимову, и она пребывает в жесточайшей депрессии.

Маруся думала, что она Борю заебала, в прямом смысле этого слова, недавно в последний марусин приезд она ей хвасталась, что они «занимаются этим» чуть ли не целый день и ночь напролет.

После того, как Боря ушел от Трофимовой, та часто звонила Марусе, рыдала и говорила, что вот теперь она получает обратно то, что сделала Тошке, от которого ушла, как только получила французские документы, то есть получалось, что Боря тоже ее использовал для этого, а теперь она стала ему не нужна.

— Ты представляешь, — икая от слез говорила Трофимова Марусе, вспоминая свою счастливую жизнь с Антуаном, — я как-то приехала из отпуска, а он мне лошадь купил. Настоящую лошадь! Видишь, как он меня любил?

Маруся, с одной стороны, была довольна, что обычно такая наглая и самоуверенная Трофимова наконец-то оказалась в дерьмо, но, в то же время, ей было ее жалко, как бывает жалко животное, которое вдруг обидели, причем оно даже не понимает, за что, потому что оно ни в чем не виновато, оно только удовлетворяло свои животные инстинкты и ни о чем не думало по неспособности. В тот вечер, когда они приехали к Пьеру, Трофимова была наряжена в короткое шерстяное красное платье в обтяжку с большим вырезом на груди, и ее сильно выступающий вперед бюст соблазнительно покачивался. Ее черные волосы были распущены по плечам, черные глаза сильно накрашены, губы тоже, но на шее уже были морщины, и в углах рта лежали какие-то горькие складки. Тут открылась дверь, и вошли Денис с Вадиком. Денис сразу же приглянулся Трофимовой, она стала с ним заигрывать и строить ему глазки, но Денис, казалось, на это абсолютно не реагировал. Трофимова встала и несколько раз прошла мимо него, задев его грудью. Денис отодвинулся с прохода и старался на Трофимову не смотреть. Тогда напившаяся Тамара, которая перед тем пыталась петь, вдруг вскочила со стула и с криком:

— Дай я тебя поцелую, — бросилась к Денису. Тот с неожиданным проворством вскочил со стула и выбежал из комнаты. Тамара бросилась за ним. Денис с воплем:

— Я в Бога верую! — побежал на третий этаж. Но Тамара, которая была похожа на одержимую, продолжала его преследовать. Кажется, ей все же удалось настичь Дениса где-то наверху, и они вскоре спустились вниз, причем он был явно смущен. Трофимова смотрела на них с легким презрением. А когда Тамара, выпив еще, затянула песню «Утро красит нежным светом…», Трофимова поморщилась и с презрением отвернувшись сказала:

— Совок…

На следующий день, позвонив, спросила Марусю:

— Как подростки? — Она имела в виду Вадика и Дениса, но Марусе было плевать на то, как она их определяет, потому что ни Вадик, ни Денис не имели к ней никакого отношения. Трофимова же внезапно пустилась в рассуждения о том, как хорошо все придумано во Франции, и что правильно, что они защищаются от иностранцев, и что они вынуждены это делать, причем она говорила не «они», а «мы», как будто она уже считала себя прирожденной француженкой, которая выступает против засилья иностранцев у себя дома. Трофимова несколько раз повторила, что ненавидит негров и арабов.

— И совков…, - добавила она подумав. — Никогда больше не поеду в Питер, там кругом одно дерьмо, все грязное, лучше я поеду в Альпы, в Италию, — там солнце, все чистое, и вообще, цивилизованный отдых.

Приехав в Париж пятнадцать лет назад, Трофимова вначале сразу же пошла к знакомому своей матери, который уехал как диссидент уже очень давно и издавал в Париже свой журнал, она надеялась, что он ее пристроит, и вначале все было очень хорошо, потому что у него там было свое бюро переводов, и он ее туда взял, она переводила технические тексты и даже политические диалоги, однажды даже речь украинского националиста, он постоянно повторял: «М-м-м, э-э-э, ну-у-у…» и ей это так ужасно надоело, что она стала пропускать эти места, но Сергей (так звали диссидента) на нее наорал, он считал, что нужно переводить все, включая эти звуки, потому что на Западе работать надо на совесть и так, на халяву, не получится, это она в Советском Союзе привыкла делать все кое-как, а во Франции это не пройдет. Тогда она ужасно обиделась, это была их первая ссора, до этого они с ним очень хорошо находили общий язык, иногда спали вместе, и она была в него даже влюблена.

Потом, правда, она быстро поняла, что она не одна пользуется его благосклонностью, он не пропускал ни одной особи женского пола, очевидно, он решил реализоваться в жизни таким образом, он посещал разные рестораны, заказывал самые диковинные блюда, знал, что из чего готовится, жрал в три горла, то есть стал настоящим гурманом, во французском духе, и еще ебался от души, все знакомые Трофимовой прошли через него, но он им, конечно, помогал, как мог, деньгами и кормил.

Он в сущности был добрый человек, и никому не желал зла. Он очень любил рассказывать о своих знакомствах с советскими писателями, которые уже давно вошли в классику советской литературы, так называемые классики соц. реализма. Он рассказывал истории из их жизни, в частности, из супружеской, как один советский писатель, например, каждый день желал сдохнуть своей жене, тоже известной писательнице, писавшей в свое время про комсомольцев и строителей метрополитена. А она уже не могла защищаться, потому что была полностью парализована, и ее только возили в инвалидном кресле из комнаты в комнату, хотя писать она продолжала.