Журнал «День и ночь» 2010-1 (75)
вернуться

Анистратенко Ася
Шрифт:
* * *
Большое небо голубело. Больные ноги затекли. Мария сильно поседела от пыли всех дорог земли. Её ветра сторожевые умоют дождичком косым.  — Уже Вы знаете, Мария? На Пасху, на кресте, Ваш сын…  — Сынок мой жив, его терновым Не окарябали венком, он снова маленький, и снова бежит за мною босиком. И если кто его увидит, и если кто пойдёт за ним, то непременно к людям выйдет, прославлен, цел и невредим!.. Глаза — как взорванное небо, в двух тёмных штолинах глазниц. И люди ей выносят хлеба, немного денег и яиц. Она не может жить иначе и в пыльных травах и репьях всё ходит по земле и плачет о всех убитых сыновьях.
* * *
Нынче это возможно, хоть пока и не верится: без порезов на коже ампутация сердца. Что там сердца! — теперь и можно сделать, по слухам, имплантацию веры, трепанацию духа. Мода нынче навязчива и довлеет над вкусами — и сердца настоящие заменяют искусственными. И походками бодрыми ходят люди-обрезы, у которых под рёбрами мерно бьются протезы.
* * *
Это стихотворенье никому не известно. Автор спит, укрываясь одеялом забвенья. Это старая песня, это старая песня, в ней серебряный аист прилетает на крышу. Автор шепчет: я слышу, как хрустит черепица, как на гребне адажио балансируют связки! Эту вечную сказку про волшебную птицу мне поведал однажды Робертино Лоретти. Беспокойные дети не боятся земного, им страшней привидения и домовые. Всё, что в мире не ново, для детей и для гениев происходит впервые, происходит впервые.
* * *
Голова моя на улицу растёт, зреют думы в тесной завязи ума; пчёлка-муза, сев на чёлку мне, сама из пыльцы былых страданий сварит мёд. Осень мамой в букваре, привставши на цевки-цыпочки, дождём как из ведра моет чёрный прослезившийся квадрат одинокого отчаянья окна. Закурились трубкой вечности костры, лист не мыслим вне поверхности земли. Что-то нынче уж особенно быстры на расправу улетанья журавли! Голова моя на улицу растёт. В жизни стоит лишь задуматься, как глядь, — наступил октябрь на горло, и вот-вот подойдёт сезон охоты умирать.
* * *
Мы в дыму пороховом варим суп, картошку чистим. Наша гордая Отчизна завоёвана врагом. Завоёвана. Как странно, семь веков спустя, опять к этой фразе иностранной русским ухом привыкать. Мы Отчизны не сдавали, но должны мириться с тем, что в Ипатьевском подвале исполняем должность стен. Кошельком голосовали, и теперь не потому ль мы в Ипатьевском подвале исполняем должность пуль. Мы и пули, мы и стены, и Царя последний взгляд. За великую измену нас Юровские казнят. И живём в своей Россеи, как в погибельном плену, новые иевусеи, проигравшие войну.

Белым эмигрантам

Когда Невой поплыл ковчег пилота Лота или Ноя, в России выпал первый снег, как что-то тёплое, родное. И вы, столпившись на корме, всё вглядывались в даль слепую, уже не радуясь зиме, но будто Родину целуя. И был нелёгок и далёк ваш путь в несбыточные дали… А здесь, в России, умер Блок и Гумилёва расстреляли.

Неклассический сонет

Я живу в Москве на Добролюбова, в супермаркете на Гончарова покупаю хлеб помола грубого, спать ложусь обычно в полвторого Ужинаю супом с тараканами, завтракаю чаем с мошкарой, и, свища дырявыми карманами, по Москве гуляю, как герой. В будни я работаю на дядю, нужные приобретаю навыки. Но, боюсь, моё здоровье сядет до того, как сам я встану на ноги. Из общаги после зимней сессии вышвырнут меня Архаров с Есиным, стану я московский сто восьмой. Буду ночевать в моей милиции, попаду от этого в больницу и мама заберёт меня домой.
* * *
Ямб — это яма. Ямб — это высь. Стихи писать непросто, не можешь — не берись. А как же не браться, когда от обид горло, как рация, хрипит и хрипит. Горло, как рация. Передаём: Рим, я Гораций, как слышишь, приём. Друзья ли, враги ли почти победили, в могиле Вергилий и Цезарь в могиле. Защитники, струсив, зарылись в постели, и гордые гуси на юг улетели. Я сильно рискую, являясь поэтом, меня пеленгуют и глушат при этом. Захвачены почта, вокзал и таможня. Мы сделаем всё, что уже не возможно и сделать, но мы, как всегда, победим! Как слышишь, Гораций, я Рим!