Шрифт:
А бык тоже ни черта не боялся. Понемногу отступает, хвостом молотит — паровозик за ним, шаг за шагом — так и играли в догонялки, пока — значится — не добрались до моста.
Там пан Прохазка, машинист, не мог удержать свою машину, взъярилась она на быка, пхнула его — бык перелетел через перила и прямехонько во Влтаву.
Вытащили его мокрого, окровавленного и тут же повели на бойню. Парни из Погоржельца были рады-радешеньки, потому как иначе, черт возьми, не миновать бы им отсидки.
А с майором этим… За всю мою жизнь я так не смеялся.
Двенадцать апостолов
Допиваю я третью кварту красного и вдруг вижу горы… Куда ни глянь — заснеженные горы… как в Албании — и сразу мурашки по спине.
Но теперь бояться мне нечего, и я думаю: «Прощайте, любезные!»
Я еду в поезде.
Через час горы переходят в пригожие холмики, по склонам — трава, кустарник, рощи и охотничьи домики. И вот — к этому времени голова моя уже как в огне — возникает передо мной прекрасная равнина без конца и края, свекловичные поля, рапс, хлеба и луга словно биллиард, хоть бери кий в руку, игрушечные деревушки и пряничные города.
В горы меня уже никому не заманить.
Всякого пригорка я пугаюсь. Закрываю глаза.
Через микуловский холм к нам ближе, но уж лучше я дам крюку. Ни на какую лестницу жена меня силком не затянет. Даже к шурину не пошел: он живет на втором этаже.
На ступеньки вагона — и то не влезть. Приходится просить, чтобы подсадили.
Ох, голова моя, голова!
Все время думаю об одном, все время вижу этих несчастных чучаков, которых я отправил на тот свет… И хуже всего, когда по ночам дует ветер. В печи гудит «У… у… у… за тобой иду…»
Люди, повозки, поезда, раненые — все мелькает передо мной, как в кино, и какой бы ни стоял кругом гвалт, все равно вокруг меня — тишина…
Я слышу тишину. Она звенит у меня в ушах.
Енда, намочи платок, голова горит…
Послали нас тогда из Черногории через Дяково в Албанию. Ехали мы с горной артиллерией вдогонку за сербами до самого Драча.
Но с албанских гор сербы спускались толпами и сдавались в плен.
С гор шли сотни и тысячи сербов. И все просили хлеба.
Наши кричали: «Ништа немаме… ништа леба… марш… Београд» [66] . И показывали на север.
66
Ничего у нас нет… нет у нас хлеба… марш… Белград (серб.).
И сербы брели на север, на дорогах-толпы, а у Рашки их собралось столько, что путь был забит до самых Митровиц.
К вечеру они расползались по скалистым холмам, точно рыжие муравьи. Что ни луг — костер на костре, и от каждого валит едкий дым, людишки эти лезут на тополя, ломают сырые ветки, жгут вербы. Переночуют — а утром дальше, на Белград.
В Албании нет дорог. Идешь где попало: по камням, вброд через речки, по колено в снегу, через кустарники и дубняк.
Кони срывались со скал.
Мела вьюга, мороз страшенный, и в конце концов мы потеряли представление, где мы, куда идем, как нам выбраться.
В долине тьма. Мы глядим туда сверху, сквозь тучи, из них падает снег, а над нами — солнце, точно фальшивый динар.
Сколько раз стояли мы у отвесной скалы, как на Мартиновой стене, и просили, чтобы явился ангел и освободил нас, чтобы только он явился, этот ангел, взял бы нас к себе и навеки освободил.
Кто-то вскарабкался на вершину — огляделся, потом мы завязали лошадям глаза и перекрестились.
Не раз спускали лошадей на канатах.
А потом уже не осталось у нас ни порядочной веревки, ни куска брезента, которым мы обматывали лошадям копыта, чтобы они не скользили. Нечем было укрываться, но все равно никто не спал с того дня, как канонир Фольтаницкий замерз во сне.
Ах, боже мой!
Замерз наш конь Фердик, серый в яблоках, лучше его не было в батарее. Он тащил орудийный ствол.
Как-то утром, когда рассвело, я поднялся. И не мог сделать ни шагу, до того закоченели ноги. Фердик стоял в снегу, на плоском камне, и ноги расставил, будто собирался мочиться.
Жду. Он стоит и стоит.
Не шелохнется.
Свистнул ему — и ухом не ведет.
Кричу: «Ферда, эге-гей!». Не двигается.
Доковылял я до него, притронулся к его боку. Лед! Толкнул. Ферда повалился, точно деревянная лошадка, всеми четырьмя копытами кверху — так он весь окаменел.
Стоя замерз.
Мы разбрелись кто куда, люди и кони, чтобы хоть кому-нибудь выбраться из этого лабиринта.
На ногах — мешковина, арнаутские белые фланелевые штаны. Поверх гимнастерки две шинели, голова и шея обмотаны шелковой юбкой, да еще турецкий тюрбан, только глаза и видны.