Шрифт:
Фабрикант с фабрикантшей посередке.
Потом показывали нам эту фотографию в какой-то венской газете. И про них пропечатано — австрийские-де патриоты, верные своему отцу-императору.
Красотища вокруг.
А жратвы — что в храмовый праздник!
Утром кофе со сливками, рогалики и кулич.
Только успеешь проглотить поледний кусок — уже разносят ветчину или гуляш, сладкий перец, сардины, студень.
Фабрикантша ходит по цимрам [72] и шуршит шелком.
72
Комнатам (искаж. нем.).
Глядит, как мы едим. И радуется.
Все, бывало, приговаривает: Kinder, essen, essen! Was ist noch gef"allig? Das — oder — das? Also, Kinder, essen, nur essen! [73]
Так мы ее и прозвали «Пани Киндерэссен».
После второго завтрака мы прогуливались по саду, курили. Глядь — уже звонят к обеду.
Ох, ядрена репа!
Первым делом, ребята, наливают тебе супу с гусиным потрохом.
И так что ни день.
Потом горничные носят жаркое из косули, из утки, из говяжьей вырезки, динь, блюда с кнедликами, соуса на испанском вине, яичный пунш с бисквитом для тяжелораненых, компоты из яблок, груш, черешни — это для стула, а под конец, как положено, торты, салаты, сыры, фрукты и кофе.
73
Дети, ешьте, ешьте! Чего вам еще угодно? Того или этого? Итак, ешьте, дети, только ешьте! (нем.).
Папирос да сигар у каждого было столько, что не знали, куда их девать.
После обеда мы спали.
Еда валила с ног. К полднику никто не хотел вставать.
Кофе, бывало, простынет.
В шесть часов подавали ужин — суп, жаркое и сладкое, а то и еще что-нибудь в придачу… ну, хотя бы горячий творог.
И все ж таки было нам как-то на удивление грустно.
Если господь бог сотворил рай наподобие того, как в госпитале у фабриканта, не надо мне такого рая.
Ребята тосковали по дому, по родной деревне, по женам своим, матерям и деткам.
Просились домой, сначала по утрам, во время обхода.
Потом у пани Киндерэссен.
Сперва она удивлялась, а потом расстраиваться стала.
Раз пошел я на кухню.
Вот уж было на что поглядеть!
Сколько там всего кипело и бурлило!
Бабы волчком крутились.
Распоряжался в кухне повар, француз, которого специально прислал для нашего госпиталя венский Ротшильд.
Шоферы таскали на кухню корзины.
Больше ничего не делали, только ездили и свозили сюда все, что где было самого лучшего.
Пани Киндерэссен самолично помогала повару и советовала, каким лакомством удивить нас на следующий день.
Как-то канонир Матоушек поспорил, что съест пятьдесят кнедликов с абрикосами. А если умнет и больше, так за каждый сверх тех пятидесяти получит с ребят по пяти крейцаров.
Сказали пани Киндерэссен.
Братцы, до чего ж она обрадовалась!
На Матоушека глазели изо всех цимр, из офицерских тоже, сама пани Киндерэссен явилась, и с ней другие мадамы.
Он смолотил сто семь кнедликов, политых сливочным маслом и обсыпанных сухариками.
Вся штука была в том, что состряпали их на парижский манер, маленькие, с перепелиное яичко.
А на кухне уже второпях стряпали следующую порцию…
В тот день у пани Киндерэссен было отличное настроение.
После обеда она показывала нас своим детям.
Хозяйский сынок обращался к нам на ты, совал нос в наши рюкзаки, все обшарил.
У Ногейла слямзил складной нож, а когда Ногейл отнял его, дико заверещал:
— Du, du, ich sag'es dem Papa! [74]
74
Ты, ты, я скажу папе! (нем.).
Я уж собирался снять ремень.
Нашего бы дедушку на него!
После полдника какой-то господин играл веселые пьески на скрипке, а фабрикантша на пианино.
Н-да, не жизнь — малина!
Только через две недели мы послали на кухню депутацию: мол, нижайше просим, чтобы один день ничего не стряпали, хотим, мол, поголодать… и… это самое… боимся, как бы брюхо не лопнуло.
Пани Киндерэссен схватилась за сердце.
И шмякнулась бы на пол, да этот француз ее поддержал. Депутацию нашу он, словно важный начальник, выставил за дверь, да еще прикрикнул по-французски, вроде бы как «Марш!» — чтобы, значит, убирались подобру-поздорову.
Потом фабрикантша ходила от одного к другому.
Что же это такое, голодовка в ее госпитале! А если мы все ослабнем или того хуже — кто-нибудь помрет от недоедания?!
Нет, бог не допустит, чтобы пошли разговоры, будто у них, у Киндерэссенов, раненые целый день не брали в рот маковой росинки.
Что бы сказал на это его преосвященство в Литомержицах?
Дескать, епископ с эрцгерцогом скоро приедут собственными глазами убедиться, как они с супругом заботятся о героях, сражающихся за родину…