Затем с подавленной горечью упрекает:

письма твои… до крайности лаконичны, и ни одно из них не отвечает ни моим желаниям, ни назначению писем как таковых — быть непринужденной беседой между двумя друзьями, находящимися поодаль друг от друга. Коль скоро я хочу быть для тебя не столько отцом, сколько близким другом, мне хотелось бы, чтобы в своих письмах ко мне ты более подробно писал о себе и о мелочах своей жизни. Начиная писать мне, вообрази, что ты сидишь со мной за непринужденной беседою у камина… Дай мне возможность больше узнать о тебе. Ты можешь писать мне все без утайки и рассчитывать на мою скромность…

Кончается это письмо небольшой инструкцией по дипломатическому шпионажу:

главная задача дипломата — проникнуть в тайны дворов, при которых он состоит… Добиться этого он может не иначе как приятным обхождением, располагающими манерами и подкупающим поведением… Здесь в известном смысле полезными могут быть женщины. От фаворитки короля или жены или фаворитки министра можно почерпнуть немало полезных сведений, а дамы эти с большой охотой все рассказывают, гордясь, что им доверяют. Но в этом случае нужно в высокой степени обладать той обходительностью, которая неотразимо действует на женщин…

Итак, стало быть, поступай с другими, как хочешь, чтобы поступали с тобой, и шпионь, хотя ты вряд ли хочешь, чтобы за тобою шпионили. Нельзя применять яд, это низко, можно обойтись подкупающим поведением. Лицемерь благородно, лги искренне.

Остается гадать, слышал ли Филип в папиных наставлениях эти ядовитые противоречия, видел ли, как их видим мы, или лишь чувствовал… А сам папа?..

Милый друг,

самые замечательные писатели бывают всегда самыми строгими критиками своих произведений: они пересматривают, исправляют, отделывают и шлифуют их, пока не убеждаются, что довели их до совершенства. Мое произведение — это ты, а так как плохим писателем я себя не считаю, я становлюсь строгим критиком. Я пристально вникаю в мельчайшую неточность или недоделанность, для того чтобы исправить их, а отнюдь не выставлять напоказ, и чтобы произведение сделалось в конце концов совершенным…

Папины выходные туфли имеют потайной каблук, увеличивающий рост, но дома, запершись, лорд ходит босиком, в халате на голое тело. Затем и нужна маска, чтобы быть самим собой у камина. Хищные змеи и слизняки повсюду, и чем ближе к трону, тем пакостнее, но не становиться же из-за этого богомольным отшельником, не посыпать голову пеплом и не лишать себя вечернего выезда и шоколада со сливками по утрам. Приходится общаться и с гиенами, и с обезьянами, ибо в той же клетке живут и Рафаэль, и Дидро. Изменить мир могут лишь сумасшедшие, но не в лучшую сторону.

Мне хочется, чтобы ты достиг совершенства, которого, насколько я знаю, никто еще не достигал… ни на чье воспитание не было затрачено столько сил, сколько на твое… Временами я надеюсь и предаюсь мечтам, временами сомневаюсь и даже боюсь. Уверен я только в одном — что ты будешь либо величайшим горем, либо величайшей радостью…

Вот, вот оно — ОЦЕНОЧНОЕ СВЯЗЫВАНИЕ.

Если ты хочешь кем-то быть в свете — а если у тебя есть характер, ты не можешь этого не хотеть, — все это должно быть с начала и до конца делом твоих рук, ибо весьма возможно, что, когда ты вступишь в свет, меня на свете уже не будет..

Творец не подозревал, что заслоняет свое творение и от зрителей, и от себя.

Я всегда стараюсь думать, что ты вполне благополучен, когда не узнаю ничего, что бы меня в этом разубедило. Кроме того, как я часто тебе говорил, МЕНЯ ГОРАЗДО БОЛЬШЕ БЕСПОКОИТ, ХОРОШО ЛИ ТЫ СЕБЯ ВЕДЕШЬ, ЧЕМ ХОРОШО ЛИ ТЫ СЕБЯ ЧУВСТВУЕШЬ.

4. УРОЖАЙ

Бой часов Вестминстерского аббатства.

Крадется зима.

Длинные письма, которые я так часто посылаю тебе, нисколько не будучи уверен в том, что они возымеют свое действие, напоминают мне листки бумаги, которые ты еще недавно — а я когда-то давно — пускал на ниточке к поднявшимся в воздух змеям. Мы звали их «курьерами»: иные из них ветер уносил прочь, другие рвались об веревку, и только немногие подымались вверх…

Чем заниматься, какие думы думать, когда дни и ночи зверски болят ноги, еще вчера с таким изяществом скользившие по паркетам; когда суставы пакованы в ледяные кандалы и не перестает ломить позвоночник; когда мощный мозг вдруг оказался узником, заключенным в камеру пыток и приговоренным к неминуемой казни…

Вчера, только еще вчера фехтовал как бог и брал первые призы на бешеных королевских скачках, а сегодня и с элегическими прогулками по Гайд-парку навек покончено: ни с того ни с сего упал с лошади… Что за издевательство — громоздить этот мешок с подагрой по парадной лестнице.

Драгоценнейший дар молодости — иллюзия вечности, проще говоря, глупость, но какова расплата. А еще проклятая глухота, вот истинное наказание божье. За грехи, да, за те отвратительные попойки. Первый приступ был как контузия от пушечного выстрела — вдруг наутро после трех подряд картежных ночей в Ганновере, где арманьяк смешивали с бургундским и — страшно вспомнить — с баварским пивом. В этот день нужно было обедать с испанским консулом — и вот на тебе, в каждом ухе по звенящему кирпичу. Спасла только великосветская выучка — улыбки, готовые фразы, импровизация. К вечеру отлегло; но с тех пор год от года какая-то часть звуков извне таяла навсегда, а звуки изнутри прибывали…