Избранное
вернуться

Аронзон Леонид Львович
Шрифт:

1960

" Плафон второго этажа "

Плафон второго этажа среди подробных сучьев один — на сад весь — не дрожал: сад мучился падучей. Тоску ночных госпиталей или дворов четвёртых январь сводил с лица калек, и кое-где и с мёртвых. Но тем был явственней разрыв меж ним и тем, что помнил: осока, стрёкот стрекозы, жуки, валежник, полдень, то ли вдали большой гарем петлял сосновым бором, но, может быть, что вместе с тем в стволах белело взморье. Но как бы ни было, пейзаж разрывов, снов и пауз писался с Вас, но был не Ваш, но мной с тобою связан. Здесь было что-то от платформ, от рухляди и пота, был взвешен за окном плафон, своей лишённый плоти. Стекло делило бытиё, деля, таило третье — пустой намек ан, вдруг убьёт? почти подобный смерти. Но ты была отделена, как зеркалом подобье. Пейзаж окна. Плафон. Стена. И ты, как сад, подробна.

1960

" Вот человек, идущий на меня, "

Вот человек, идущий на меня, я делаюсь короче, я меняюсь, я им задавлен, оглушен, я смят, я поражен, я просто невменяем, о, что задумал этот великан, когда в музеях сумрачных шедевры обнажены и мерзнут и векам, как проститутки, взматывают нервы, а за оградами шевелятся сады, и портики тяжёлые на спинах литых гигантов, и кругом следы изящества и хрипов лошадиных. как непонятен гений и талант, живёт он в нас или живёт помимо, как в яблоке, разбитом пополам, живут сады, как будто в спячке зимней, всё знать вокруг и ничего не мочь, входить творцом и уходить вандалом, но будь во мне, дурачь меня, морочь предчувствие великого начала, и вдруг я вырос, кончился мираж, гигант шатнулся, выдохся, отхлынул, остался мир, балдеющий, как пляж, и всевозможный, как осенний рынок, теперь иду спокойный человек, несу свой торс, пальто несу и шляпу, моя нога вытаптывает снег, и облака игрушечные виснут.

1960

" Развязки нет, один — конец, "

Развязки нет, один — конец, а жизнь всё тычется в азы, мой стих ворочался во мне, как перекусанный язык. И плащ срывается в полёт, и, отражаясь в мостовых, вся жизнь меж пальцами течёт, а на ладони бьётся стих. Да, стих, как выкрикнутый крик, когда река скользит в дожди, мой стих — не я, не мой двойник, не тень, но всё-таки сродни. Так вот мой стих — не я, рывок в конец любви, в конец реки, как слабый звон колоколов от ветром тронутой руки. Так отделись, мой стих, как звон, как эхо, выкатись на крик, чтоб губы, став подобьем волн, меня учили говорить.

1961

" Серебряный фонарик, о цветок, "

Бродскому

Серебряный фонарик, о цветок, запри меня в неслышном переулке и расколись, серебряный, у ног на лампочки, на звёздочки, на лунки. Как колокольчик, вздрагивает мост, стучат трамваи, и друзья уходят, я подниму серебряную горсть и кину вслед их маленькой свободе, и в комнате оставленной, один, прочту стихи зеркальному знакомцу и вновь забьюсь у осени в груди осколками, отбитыми от солнца. Так соберём весёлую кудель, как забывают горечь и обиду, и сядем на железную ступень, на города истоптанные плиты, а фонари неслышные мои прошелестят ресницами в тумане, и ночь по переулку прозвенит, раскачиваясь маленьким трамваем. Так соберём, друзья мои, кудель, как запирают праздничные платья, так расколись на стёклышки в беде, зеркальный мой сосед и почитатель. Фонарик мой серебряный, свети, а родине ещё напишут марши и поднесут на праздники к столу, а мне, мой бог, и весело и странно, как лампочке, подвешенной к столбу.

1962?

Полдень

Mгновенные шары скакалки я наблюдал из тихой тени. Передо мной резвились дети, но в бытие их не вникал я. Я созерцал, я зрил и только. День как разломленный на дольки тяжёлокожий апельсин прохладой оживлял без сил сидящих вдоль кустов старух. Кружился тополиный пух. Грудь девочки была плоска, на ней два матовых соска, как колпачки лепились к коже хотелось сделаться моложе, но солнцепёк, покой и розы склоняли к неподвижным позам, в квадрате с выжженным песком копался флегматичный мальчик и, обратясь ко мне лицом, в него воткнул свой жирный пальчик. Таким же отделясь квадратом, в Сахаре сохнул Авиатор. Скрипели вдоль аллей протезы и, незаметно розу срезав, пока сопливый мир детей ревел от полноты творенья я уходил в пробел деревьев в собранье неподвижных тел.

" По надберегу, по мосту, по "

По надберегу, по мосту, по всей душе, излинованной ливнем, пробивается ветер в упор к одичавшему за ночь заливу. А под тучами мчат облака, за блестящие шпили цепляясь, и открытая настежь река шевелит, как шаманит, цепями. По мостам, вдоль перил, о душа, цепеней под дурной непогодой, и, как ведьма, во мне замешай эту ночь, этот север и воду. В этих выплесках женственность та, что ещё доведет до убийства, и в печальном граале балтийском вдруг откроется как пустота.

1961

" Когда безденежный и пеший "

Когда безденежный и пеший бегу по улицам один, осенней площадью помешан, осенним холодом гоним, и всадник мечется по следу на чудно вылитом коне, стихи случайные, как беды, они всего верней во мне. Но так недолог я над миром, когда с утра скользит река, когда последнее мерило к лицу прижатая рука, когда стою, и мир развернут, скользит река, и под мостом плыву, раскачиваясь мёртвый, на воду сорванным листом, но счастье всё-таки страшнее среди друзей, в тени жены. Беги тех радостей, Евгений, мы перебьёмся до весны!

1961

" Лицо — реке, о набережных плеск, "

Лицо — реке, о набережных плеск, вся эта ночь, как памятник бессонна, и осень, обнажённая как крест, срывается на мокрые газоны. А я — изгой, река моя во мне, скользит по рёбрам, ударяя в душу, и мост уже не мост, не переезд, а обморока длинный промежуток. Срывая плащ, подрагивает мост, и фонари предутренние ранни, я подниму лицо твоё, как тост, за самое высокое изгнанье в поэзию, а тучи в облаках к над-берегу сбиваются и тонут, и тихая шевелится река, и мост над ней, как колокол, изогнут. Звони, мой мост, мой колокол, мой щит, соломинка моя, моя утрата, когда кричу я, осенью распятый, как страшно мне и горестно не жить.