Шрифт:
Далее следует рассказ о Ким Чонге и той далекой поре, когда он расстался с любимой.
Вот, из отлучки вернувшись, Ким Чонг бросился в сад Зимородков бегом. [1561] Видит: все изменилось, все — словно в мире другом. Буйные травы кустятся кругом, больше никто не глядит из окна, И кое-где обвалилась, ливнем размыта, стена… Тень человека и та не видна, еле заметны тропинки в саду. Лишь зацветающий персик, так же как в прошлом году, Светится весь у зари на виду. Ласточки носятся прямо в дому, Странной судьбой погруженном в холод, молчанье и тьму… Страшно Ким Чонгу. Попался ему туфли замшелый, затоптанный след. Что это — вестник утраты или неведомых бед? Но появился какой-то сосед, и от него лишь Ким Чонг разузнал, Что неповинный хозяин жертвой чиновников стал… Он бы в ту пору и вовсе пропал, если бы старшая дочь не спасла. Кьеу, прелестная Кьеу, тело свое продала! Скрыла ее непроглядная мгла, доля ее никому не видна. Вся же семья остальная полностью разорена. Ван и Выонг с утра дотемна, волею непостижимых судеб, Перебиваются тяжко. Рок — беспощадно свиреп! Ким пошатнулся, от слез он ослеп, выспросил: где же ютится семья? Долго искал и добрался он наконец до жилья… Бедствуют там дорогие друзья,— видно, ушли на работы вдвоем. Сломанные камышины чуть закрывают проем, Весь покосился глиняный дом! Крохотный дворик, заросший травой, Свалена старая рухлядь — и ни души в нем живой. Путник с поникшей стоит головой: Все это явь, хоть глазам ты не верь!..1561
…бросился в сад Зимородков бегом… — То есть в сад перед домом, где жила некогда Кьеу.
Ким Чонг, выполняя волю своей любимой, женится на ее сестре Ван, а затем долгие годы посвящает розыскам Кьеу. Наконец наступил час их встречи.
Шелковый полог опущен в ночи, персик щек разрумянила кровь… Кьеу и Ким повстречались. Это встречается вновь С давней любовью былая любовь. Кьеу шепнула: «Горю, как в огне!» Только не должен, любимый, ты прикасаться ко мне. Знаю, ты предан Кьеу вполне, только ведь я не могу никуда Спрятаться от бесчестья, спрятаться от стыда. Ведь о былом не забыть никогда! Мерзость прилипла к лицу моему,— Как же теперь от позора освободиться ему? Как человеку, хоть одному, ставши твоею, — в глаза посмотрю? Как я приду к тебе с лаской, пусть я от страсти горю? Стоит ли, милый, глядеть на зарю, если окутана дымом она? Пьют ли прокисшие вина, муть подымая со дна? Разве увядшая роза нужна чистому сердцу и верной любви? Свежей розой любуясь, ты беспечально живи! Нежную Ван ты женою зови, а про меня позабудь… Позабудь! Стану стыдом я терзаться, да и тебе как-нибудь Может прокрасться сомнение в грудь, можешь ко мне вражду ощутить. Разве теперь мы сумеем страстно друг друга любить? Разве о будущем можно забыть? Выполнить надо свой долг перед ним. Давние воспоминанья мы навсегда сохраним, Мною ты будешь вовеки любим… Нет, не затаптывай в землю меня, Вянущий цвет мой лаская, счастье свое хороня! Много в сестре молодого огня…» Молвил Ким Чонг: «Наша клятва жива. Рыба с водой неразлучна, с розовой почвой — трава. Тут бесполезны пустые слова,— сердце решает, родная моя! В долгой разлуке тоскуя, жгучую муку тая, Исколесил я чужие края в думах о доле жестокой твоей. Капелька страсти осталась, — смело доверимся ей! Что нам до прошлого, что до людей! На три рожденья и смерти с тобой Связаны мы обоюдной, нерасторжимой судьбой. Мы неподвластны невзгоде любой! Вешняя ива еще молода. Ты словно зеркало это — так же чиста и горда, Пыли нет на тебе и следа; В поисках радости, скрывшейся с глаз, Верности я не утратил, клятва тверда, как алмаз. Выше ценю тебя в тысячи раз. Радость, как солнце, выходит из тьмы, Словно весна наступает после суровой зимы. Общего ложа не требуем мы. Словно гроза, миновала беда, Цитра и гусли связали наши сердца навсегда. [1562] Нет! Не уйду от тебя никуда!» Глянув на небо, что блещет вдали, Кьеу в слезах поклонилась низко, до самой земли. Молвила: «Да! Уберечь мы смогли близость высокую родственных душ Лишь потому, что прекрасен ты — добродетельный муж! Если я снова воскресну к тому ж, если увядший бутон расцветет,— Может, счастье взаправду нас, повстречавшихся, ждет. Речь твоя прямо от сердца идет… Если друг друга мы поняли так, Значит, станет духовным нерасторжимый наш брак. Солнце восходит, кончается мрак!.. Честью и радостью жизни моей Этой нынешней ночи, лучшей из тысяч ночей, Я благодарна — как ливню ручей! Да не кончаются добрые дни!..» Свечи затеплив, друг дружку за руки взяли они. Звездные затрепетали огни, вспыхнуло чистое чувство в крови, Радость в рубиновых чашах пела величье любви.1562
Цитра и гусли связали наши сердца навсегда. — Согласное звучание цитры и гуслей — традиционный образ из «Шицзина», символ супружеского согласия.
Япония
Вступительная статья В. Сановича
Примечания: А. Глускина (1566–1707), В. Маркова(1708–1878), А. Долин (1879–1886)
Очерк японской классической лирики
Последовательное непрерывное развитие изначальных основ — важнейшая черта японской поэзии. Прославленные своей лаконичностью лирические пятистишия (танка) и трехстишия (хокку) — лишь заоблачные листья и ветки тысячелетнего дерева, корни которого в очень древней земле. Море отделяло японские острова от континента, но оно и соединяло их с остальным миром. В течение сотен лет с начала нашей эры Япония была открытой страной. Волны миграций накатывались на нее, оставляя вечные, подчас незримые, складки на плотном песке среди морских трав, скал, искривленных ветром сосен…
С начала VI века Япония все теснее соприкасается с континентальной культурой. На острова попадают все новые переселенцы из Кореи и Китая. В страну приходит буддизм, одна из трех мировых религий, идеи китайской государственности, иероглифическая письменность, книги. В середине VII века здесь образуется сословная монархия с государственной собственностью на землю, надельной системой землепользования, прокладываются дороги с подставами, вводится территориальное деление.
Конец VII — начало VIII века — время подведения первых итогов; молодое японское государство стремится осмыслить то новое, что входило в жизнь страны. Осмыслить — означало и утвердить исконные основы, свое самостояние перед лицом мощной континентальной культуры. Способ был подсказан ею же. Слово, запись. Создаются первые книги Японии: исторические хроники, географические описания, изборник стихов. В «Записях деяний древности» («Кодзики», 712 г.) в стройном порядке повествуется об истории страны, утверждается божественное происхождение права государей Ямато (тогдашнее название страны) на власть. В «Описаниях земель» («Фудоки», VIII в.) подробно рассказывается о природе, обычаях жителей разных областей страны. В этих книгах записано множество местных мифов, сказаний, древних эпических и лирических песен. Первые японские книги писались по-китайски. Однако имена богов, легендарных воителей, царей, географические названия и песни, чтобы воспроизвести их в их подлинном звучании, были переданы фонетически, иероглифами независимо от их смысла или же — иероглифами, которые следовало читать как целое слово. Среди моря тысячелетних китайских письмен лежали живые острова японской речи.
Древняя поэзия вырастала из повседневной жизни, празднеств, битв, похоронного обряда насельников страны Тучных колосьев: охотников, рыболовов, земледельцев. Все пространство их жизни было обожествлено. Богами были сами горы, дороги в горах, деревья, злаки, реки, озера. (Лишь впоследствии духовная сущность феноменов природы как бы отделилась от них, принимая то страшные, то прекрасные зооморфные и антропоморфные образы.)
«Слово» и «деянье» по-японски обозначались одним и тем же словом («кото»). Мир, согласно японскому мифу, был создан по слову богов. Время в японской поэзии отсчитывается с разделения неба и земли. Первой страной земли стала Япония, и управляли ею потомки богини Солнца Аматэрасу — «Сияющей в Небесах», и других небесных и земных богов. Основа верований древних японцев — культ предков и сил природы, центральный миф — солнечный. Главным в их жизни были земледелие, выращиванье риса. Рождение песни тесно связано с земледельческим обрядом, различными календарными празднествами, брачными играми. Мощная жизнерадостность, благоговейное отношение к природе — подательнице урожая, плодов земли и моря — наполняли японскую песню. Ритм и мелодия словно диктовали смысл, ибо смысл был задан темой обряда, ходом годовых времен.
Эти свойства народного мелоса унаследовала первая антология японской поэзии «Манъёсю» — «Собрание мириад листьев». (Японцы издавна отождествляли слово с листьями растений.) В «Записях деяний древности», целью которых было выстраивание исторической истины, народные песни вложены в уста божественных предков. Рассказ об их деяниях — универсальный язык описания прошлого, и их песни — тоже ипостась истины («макото»). Миро-строительный, мистериальный отсвет лежит и на поэзии «Манъёсю». Этим и объясняется первозданная мощь, еще живущая в ее песнях, разнообразие тематики, напряженность чувства.
«Манъёсю» — наиболее яркое воплощение культуры эпохи Нара. Так называлось это время в истории Японии — по имени ее первой постоянной столицы. Она была построена по китайскому плану, по образцу китайской столицы Чанъани, с помощью китайских мастеров, но и архитектура, и композиция города отличались своими, японскими чертами — свободой и непринужденностью расположения жилых и храмовых ансамблей.
Создавалось «Манъёсю, видимо, на протяжение нескольких десятилетий VIII века. Точное время ее завершения неизвестно. Рукописи в средние века жили особой жизнью. Их могли изменять, вносить в них добавления… Неизвестно и имя ее составителя, хотя наиболее часто называют имя замечательного поэта Отомо Якамоти (718–783). Во всяком случае, для литераторов конца IX — начала X века изборник — как вполне определенная, помеченная временем целостность — несомненно существовал.
В «Манъёсю» двадцать книг-свитков. Одни составлены по хронологическому принципу (видимо, согласно указу государя); они сродни хронике, только здесь каждое событие отмечено песней. В других — песни разных земель страны; здесь название местности — словно зачин песни, а то и тема ее. Третьи — содержат песни четырех времен года. Некоторые свитки содержат фрагменты из недошедших до нас собраний стихов знаменитых поэтов. В «Манъёсю» в сложном единстве сосуществуют более четырехсот лет развития поэзии; по мнению ученых, большей частью здесь представлены песни V–VIII веков. Хотя многое связывает ее с глубокой древностью, антология принадлежит, повторим, литературе средневековой, любящей каталоги тем, жанров, поэтических форм. Уже устанавливается канон. Составители выделили три вида песен: разные песни, песни любви и плачи. Указаны основные поэтические формы в зависимости от количества стихов: нагаута («длинная песня») с неопределенным количеством пяти- и семисложных стихов, сэдока (песни гребцов) — шестистишия, построенные по схеме 5.7.7.5.7.7. И, наконец, танка («короткая песня») — пятистишия, где чередуются стихи в 5.7.5.7.7 слогов (в «Манъёсю» этот заданный на века размер еще не всегда строго выдерживается, но ведь записанные песни вначале пелись, мелодия могла укорачивать и удлинять стих). Танка — очень древняя поэтическая форма. Пять стихов — быть может, в них древняя магия нечета, возможности которого угаданы чутьем народного гения (наблюдение В. Марковой).