Шрифт:
Бродский определил свою философию как философию стойкости [66] . Чему он противостоял по большому счету?
"Противостоять", очевидно, приходилось режиму, который не позволял ему занять подобающее место в обществе и в конце концов вытолкнул совсем. Но стойкость — не только в противостоянии, а в терпении вообще; терпеть же он вынужден был и чисто личные неприятности разного рода, начиная с физических и кончая разлукой с родителями, страной, друзьями и т. д.
66
Иосиф Бродский. Большая книга интервью… С, 22.
"Наверное, я христианин, но не в том смысле, что католик или православный. Я христианин, потому что не варвар" [67] . Какое представление о христианстве дают нам его стихи и проза?
Христианин, наверное, в понимании личной ответственности за содеянное. В этом смысле, ему, по-видимому был ближе кальвинизм. Во-вторых, вся европейская эстетика, о так или иначе пронизана христианским, а вернее, библейским сознанием. Естественно, и его — тоже.
67
Там же, с. 30.
"Отказаться можно от всего". От чего отказался Бродский, что не по силам обыкновенному человеку?
А мне это непонятно. Он все время восхищался формулой Цветаевой: "На твой безумный мир / Ответ один — отказ". На самом деле он не так от многого отказался. От стихов своих он не отказался, от еды — не отказался, от курева — не отказался, от выпивки — не отказался. Я думаю, что идея такая: ты можешь от многого отказаться, но это не значит, что ты отказываешься, но что ты готов. Я думаю, что это важно.
Как принимали и принимают Бродского в России?
Лет двадцать назад я узнал, что его много читают молодые. Был год 1984-й, еще вполне советская власть, он еще ходил в рукописных страничках. И молодые люди его знали лучше, чем взрослые, и взрослые гораздо хуже приняли его. Молодое поколение понимало, что он не только хорошие стихи писал, он какой-то образец поведения дал. Его желание — несколько отстраниться и абстрагироваться их вполне устраивало. Поэты предыдущего поколения были очень злободневные, а Бродский все политическое выводил в широкий исторический план. Как сейчас принимают, я не знаю. Я думаю, что многие молятся на него, а кое-кто, наверное, недолюбливает или не понимает. Я думаю, что он очень важный человек для всех.
Можно ли мне включить в сборник стихотворение Бродского, адресованное вам за полтора месяца до смерти? Вы уже публиковали его в "Новой газете" [68] .
Конечно. Он сам попросил дать его письма Сумеркину для печати. Это последнее уже не успело попасть в почти готовую книгу "Портфель".
8-е декабря 1995 г. В. П. Голышеву Старик, пишу тебе по-новой. Жизнь — как лицо у Ивановой или Петровой: не мурло, но и не Мэрилин Монро. Пришла зима. Застала лето. У завтра началось вчера. Теперь везде твердят, что это — ионосферная дыра. Ах, говоря про наши церкви или мартеновскую печь, не мудрено, что нежной целки и в облаках не уберечь. Погода, в общем, дрянь. Здоровье, умей себя оно само графически изобразить, коровье изобразило бы дерьмо. Видать простых конфигураций и красок возраст подвалил, крича ценителю: "Помацай!" Судьбе, видать, не до белил. Но это, старичок, в порядке вещей. За скверной полосой идет приличная, и в прятки играешь кое-как с Косой. Живу на Бруклинских высотах. Заслуживают двух-трех фраз. Застроены в девятисотых и, в общем, не терзают глаз. Выходишь из дому и видишь известный мост невдалеке. Манхаттан — подлинный град Китеж — с утра купается в реке. Вид, извини за просторечье, на город как в Замоскворечье от Балчуга. Но без мощей и без рубиновых вещей. Вдобавок — близость океана ноздрею ловишь за углом. Я рад, что этим дышит Анна, дивясь Чувихе с Помелом. Я рад, что ей стихии водной знакомо с детства полотно. Я рад, что, может быть, свободной ей жить на свете суждено. Такие чувства — плод досуга. Однако данный материк тут ни при чем: они — заслуга четырехстопника, старик. Плюс — пятилетки жизни в браке. Представить это тяжело. Хотя до склоки или драки покамест дело не дошло. Не знаю: дело во Всевышнем или — физический закон, но разницы лет в двадцать с лишним для хамства — крупный Рубикон. И, так как в Цезари не метим, мы чем-то заняты все дни. Мария — Нюшкой, я — вот этим или вот этому сродни. Там — бусурманское наречье, а тут — кириллицей грешу. То переводами увечье двум феням сразу наношу. То — в корректуре, то — в наборе, то — в гранках. Этого опричь сейчас приволокли "О горе и разуме" сырой кирпич. Я сочиняю из-за денег и чтоб мгновение продлить, и потому что, шизофреник, привык все пополам делить. Два языка, две пиш. машинки, живу в двух штатах; наконец, две тачки (но одна — в починке). Старик, я все-таки Близнец, и вижу я, объятый думой о сочинениях своих, их не собранием, но суммой неконвертируемой их. Что хуже автора в надире чувств о себе? Он говорлив и вроде зеркала в сортире, в которое глядят, отлив. Причина, старичок, в размере стишка: он зеркалу под стать. Взгляну в окно. По крайней мере, в окне себя не увидать. Везде большие перемены или — инерция с большой "И". Где гуляли джентльмены, все сильно заросло паршой законов. В местном кислороде немыслимо послать на "X", и человечество в природе распространилось вроде мха. Людей теперь везде избыток. Их больше, чем у Бога дней. В лицо запоминать, убитых оплакивать — теперь трудней. Поэтому пирог бюджета сопротивляется ножу. Ах, имитируя поэта (какого не скажу), скажу: "Жизнь продолжается при Билле как при любом другом дебиле". Что — шизофреника в виду имея — так переведу: "Жизнь продолжается при Боре как при любом другом приборе". А правильно ли я сказал, решит Георгиевский зал. Распалась крупная держава. Остались просто города и села. Слева или справа — лишь долгота да широта. Что, может, к лучшему. От части рассудку менее вреда нежли от целого, из пасти которого бежать — куда? И, скажем, вечером в Батуме, не говоря — в Караганде, переставляя буквы в ДУМЕ, приятно получать МУДЕ. Так получается в Нью-Йорке, где, расстегнув воротничок, и сам я что-то не в восторге от этой шутки, старичок. Вообще — завязываю. Штатник давно бы завязал. Боюсь, во мне засел Первопечатник; но я с ним иногда борюсь. Я взялся за перо не с целью развлечься и тебя развлечь заокеанской похабелью, но чтобы — наконец-то речь про дело! — сговорить к поездке: не чтоб свободы благодать вкусить на небольшом отрезке, но чтобы Нюшку повидать. Старик, порадуешься — или смутишься: выглядит почти как то, что мы в душе носили, но не встречали во плоти. Жаль, не придумано машинки, чтоб, околачиваясь тут, пельмени хавать на Тишинке. Авось еще изобретут. Вот, что сказать хотел: но с толку был сбит движением строки. Власть — государю, чащу — волку, а мне подай обиняки. Но что сравнится с черным ходом, Когда в парадном — мусора? Целуй старуху. С Новым годом и с Рождеством тебя! Ура! P. S. А вот вопрос из-за кулисы для хитроумной Василисы: "Что происходит без усилий?" Движенье времени, Василий.68
Иосиф Бродский. 8-е декабря 1995 г. В. П. Голышеву. // Новая газета, 22–28 мая 2000. С. 23.
АЛЕКСАНДР СУМЕРКИН [69] , НОЯБРЬ 2003, НЬЮ-ЙОРК
Вы подробно и замечательно описали ваше участие в рождении последнего русского сборника стихов "Пейзаж с наводнением". Кроме этого, вы переводили некоторые эссе и стихи Бродского с английского на русский. Был ли он так же требователен к переводам его стихов на русский, как и к переводам его стихов на английский? Много ли он правил ваши переводы?
69
Александр Евгеньевич Сумеркин (род. в 1943 г.) — переводчик, с 1977 года живет в Нью-Йорке. В 1978–1990 годах работал в независимом книжном магазине/издательстве "Руссика", был редактором первого представительного собрания сочинений Марины Цветаевой, принимал участие в издании книг Юза Алешковского, Нины Берберовой, Сергея Довлатова, Эдуарда Лимонова и других авторов. С 1990 года совмещает переводческую и литературную деятельность; составитель сборника Иосифа Бродского "Пейзаж с наводнением" (1995).
Дело в том, что стихи я переводил, когда его уже не стало, и я делал не поэтические переводы (я никогда и не называл их переводами), а просто честные подстрочники. Эта идея родилась в Ленинграде во время конференции 1997 года. Поскольку журнал "Звезда", проводивший конференцию, не очень богат, то организаторы попросили своих друзей расселить некоторых гостей у себя. И я поселился у одного из друзей журнала: это был Владислав Александрович Станкевич, настоящий ленинградский интеллигент, который хорошо помнил всю историю с Бродским; он прекрасно владеет французским и немецким языками, но не знает английского, как часто бывает в России среди людей его поколения. Мы с ним очень сдружились, прежде всего на почве ночных чаепитии и любви к "Пиковой даме", и в какой-то момент он спросил меня: "А что, действительно Иосиф хорошо писал стихи по- английски?" Я ответил, что не знаю, хорошо ли, но есть стихи, которые мне, правда, очень нравятся. Он сказал: "А ты не можешь мне хотя бы какое-то представление дать об этих стихах?" И я попытался так вот, с листа, перевести "Epitaph for а Centaur". Но, конечно, у меня ничего не получилось. И когда я вернулся в Нью-Йорк, я подумал, что хотя бы для него нужно сделать подстрочный перевод этого стихотворения. Потом я сделал еще несколько подстрочников — мне очень приятно, что их включили в петербургское собрание Иосифа как приложение к его английским стихам.
А эссе? Их вы переводили при жизни Иосифа. Он просматривал ваши переводы?
Не только просматривал, но реально просто переписывал, очень много правил. Причем правил дважды: я делал первый вариант, черновой, потом я его старался немного привести в порядок сам, после чего показывал перевод автору, который сначала очень долго не хотел на него смотреть. Но потом все же смотрел и обычно возвращал мне мою машинопись с густыми пометками, которые я честно переносил, перепечатывал. К счастью, началась уже эпоха компьютеров, это было проще. После чего я ему приносил исправленный вариант, и он делал еще одну правку. То есть от исходного моего текста там оставались предлоги и союзы. Поэтому, между прочим, такая катастрофическая разница между моими (да и другими) переводами, которые делались уже после смерти Иосифа, и переводами, которые он успел поправить. Хотя Иосиф все равно был этими переводами не вполне доволен.