— Зашли вот, после экскурсии в монастырь, купить пару горшков для молока. Как — сувенир, — сказал Гвидонов.

Сторож кивнул, распахнул дверцы шкафа, возле которого стоял, — там были полки, на которых стояла та же посуда, но расписанная красками.

— Выбирайте, — сказал он.

Мэри бы ахнула от восхищения, и забрала бы все. Потому что нарисованы на тарелках, чашках и горшках были не мумии и скелеты, а живые, и очень даже живые, животные. Целый зоопарк. Гвидонов не желая, но засмотрелся: олени, слоны, собаки, верблюды, кошки, орлы и крокодилы… Каждый там занимался каким-то то своим делом: питался, охотился, играл, отдыхал, куда-то летел.

Каждый из этих ослов и черепах обладал там чувством собственного звериного достоинства. Поскольку никогда еще не встречался с человеком.

Что-то было. Необычное. Увидеть такое среди белоснежного горного Тибета, — где бедность, зарождающийся туризм, и архитектурные развалины.

— Забавно, — сказал Гвидонов сторожу.

— Это не я, — ответил он, — это мой сын рисует…

Рисует сын.

Когда тебе — сорок шесть, и вряд ли когда-нибудь случится сиртаки у теплых берегов Средиземного моря. И греческая вдовушка, с вплетенной в иссиня черные волосы алой розой, вряд ли одарит тебя обворожительной улыбкой.

А если и одарит. И будет сиртаки, и приземистая двухэтажная вилла за высоким непроницаемым забором. Пусть все это будет, — произойдет как-нибудь все-таки, исполнятся мечты…

Единственный рисунок чужого сына переплюнет все это по своей невероятности.

Засыпая каждый вечер над религиозными текстами, — Гвидонов уже знал: будет то, что будет… И никак иначе. Если есть что-то, там, за холодным черным мгновеньем, — то он узнает это. Обязательно. Мимо него не пройдет.

А если ничего нет, — то ничего не будет. Какая тогда разница…

Вот и все. Все мировые философии… Все навороты мысли. Все озарения. Когда ни от него, ни от кого другого, — ничего не зависит.

Есть, так есть. А — нет, так и нет…

Но сын, — это другое.

Сын, — это ты сам. Это твое — бессмертие.

Твой сын, — разящий удар в морду этой безжалостной жизни.

Когда ты сам, — уже почти труп. Когда уже на твоих губах кровавая пена, и сзади, — унижения, разочарования, катастрофы, предательства, обманы, зло, болезни, плевки, еще большие унижения… И ничего нет — впереди.

Ничего. Гробовая доска…

Но сын, — который берет как-то тарелку и рисует на ней рысь, с острыми ушами, кисточками на них, и игривыми сытыми глазами.

Рисует рысь, почти, как настоящую, когда ты за всю жизнь умудрился изобразить лишь человечка, с точками вместо глаз, палочкой, вместо носа, и кривым овалом, вместо рта. На этом твои способности к рисованию закончились.

Он — смог. Откуда? Почему?

Твое продолжение, — плоть от плоти твоей, кровь от твоей крови. Когда в тебе, — ни сном, ни духом…

А он смог.

Гвидонов отвернулся от шкафа и сказал:

— Я по делу.

— Покупать ничего не будете?

— Позже…

Про этих махатм в Омбе все забыли. Почти никто не помнил, что они жили здесь когда-то. Сторожу удалось несколько лет назад поговорить о них с двумя стариками, ни одного из которого нет уже в живых. Они что-то вспоминали, но утверждали, что монастырь уже к тому времени был пуст. Ко времени их детства, потому что они играли у его входа в футбол, — там была ровная площадка.

— В футбол? — переспросил Гвидонов.

— Да, — согласился сторож, — говорили, в футбол. Мячиком. Набивали бараний бурдюк разным тряпьем, — и гоняли его по полю. Может, какая-нибудь местная разновидность?.. Но тех людей они видели. Они не любили попадаться на глаза. Но особенно и не прятались… Ходили в каких-то капюшонах.

— Как они выглядели?

— Обыкновенно… Без особых примет… Но — были.

— Но вы-то как их узнали? Прошлым летом.

— Велено было сообщать обо всех подозрительных… А уж подозрительней их придумать было нельзя. Местных я всех знаю. Оставались туристы, — больше здесь чужих не бывает.

Китаец, пока говорил, готовил для гостя чай. Снял с плиты старый медный чайник, насыпал в глиняный заварочный, расписанный летящими бабочками, — крупную щепотку заварки, и плеснул туда кипяток. Заварки было много, кипятка, — мало. Выйдет что-то наподобие чифиря.

— Их, когда увидишь, и если знаешь, что о ком-то нужно докладывать, — легко узнать. Я когда прошлой весной столкнулся с ними на улице, сразу понял, это они.

— Сколько их было?

— Четверо. Всегда четверо… Они всегда ходили вчетвером.