Правда, такое же слово использовалось иносказательно. Так говорили о любой вещи, пропавшей, по мнению говорящего, навсегда. Также говорили и об умерших. Не обо всех — только о тех, кого подстерегла случайная смерть. О таких говорили тоже — «упал».

Местные не знали другого мира. А в этом мире подобные аналогии были оправданы. В мире, в котором могли бы жить ангелы, падение вниз означало бесповоротный конец. Окончательную потерю. Фатальность.

Замки и жилища местных располагались прямо в скалах. Тысячелетиями люди вгрызались в камень. Отвоевывали для жизни комнату за комнатой. Отбирали для ажурных мостов камень за камнем.

Лекс не знал, откуда местные брали дерево, но зато знал, что они ели.

Птицы летали здесь повсюду, и некоторые из них были весьма вкусны. Как и их яйца. Наверное, небогатая диета, но этот мир был еще сырым. В нем много еще нужно было придумать. И не только картинки, но и сложные взаимосвязи между местной знатью, интриги, экономику.

Лекс создавал этот мир не просто для красоты. Раз уж ему дали такую возможность, он хотел попробовать сбалансировать сложную модель, включающую в себя людей.

Лекс прошел мимо двух стражников, стоящих у конца моста, ведущего от его заветной двери (в той скале ничего не было, кроме двери) к замку, который он формально закрепил за собой.

Королем Лекс здесь не был. Более того, среди местных сложилась неписаная традиция вообще его не замечать. Точнее, все они его видели и не скрывали этого. Не скрывали своего знания того, что он — самый что ни на есть главный в этом мире. Но им не полагалось отвлекаться. Не полагалось ни кланяться, ни здороваться. Он не принадлежал этому миру, не входил в его систему ценностей, не влиял на обыденные вещи. Он был создателем и появлялся здесь только для того, чтобы творить.

Весь, абсолютно весь этот мир был красным. Багряным. Даже ночью сразу три луны непрерывно отражали свет старого, усталого солнца, которое просто не было в силах светить ярко, светить как-то еще, кроме темно-красного.

Лекс полагал, что жители должны быть благодарны солнцу за то, что оно вообще старается, из последних сил поднимается каждое утро, чтобы хотя бы чуть-чуть согреть этот мир тусклым сиянием.

Разбудить птиц. Заставить жителей проснуться и пойти по своим делам, втихаря поругивая стражу, которая стояла у каждого моста, прогуливалась по внутренним переходам в скалах, то и дело кидала вниз горящие факелы, словно начальство у стражи все время боялось, что снизу, из бесконечности за городом ангелов наконец-то явятся чудовища.

«Конечно, — бормотали жители, — эти дармоеды только того и ждут. Иначе как им вообще оправдать свое существование?»

В городе, в котором никогда не было войны, даже серьезной потасовки, стражники были не нужны. Но все-таки они были, несли службу днями и ночами, охраняли город от напастей, о которых знать мог только их создатель.

Лекс прошел мимо стражи, вошел в скалу-замок и поднялся по винтовой лестнице на одну из башен, на смотровую площадку-балкон. Встал у самых перил, выдолбленных прямо в камне, и посмотрел на красный город. Небо сегодня было безоблачным, красная звезда не слепила — на нее вообще можно было смотреть незащищенными глазами и заработать лишь небольшие цветные пятна, не более того.

Это было хорошее место, чтобы подумать. Мальчик знал, что Каллиграф прав. Что если каждый раз выпускать врагов со своей территории, то рано или поздно можно попасть в беду. Поэтому мальчик пытался придумать, как удержать любого — абсолютно любого, как бы силен он ни был, — от попытки сбежать, увильнуть от поражения. Все дело было в правилах. И в том, как их можно использовать.

Дима

Мужчинам редко снятся сны. И не в двадцать три года.

Сны снятся юношам, мечтающим о звездах, о женщинах (как правило, о весьма конкретной женщине, приходящей к ним в этих самых снах), но бывает, даже не об одной. Каждую ночь, каждый сон эти женщины могут меняться, а иногда все-таки вытесняться звездами. Полетами. Другими мечтами. Но чаще всего все-таки снятся одноклассницы, иногда — молоденькие учительницы.

В армии и после не снится ничего. Может, и снится, но утром ты настолько быстро погружаешься в мысли о грядущем дне (или в утреннюю тренировку построения, если ты все еще в армии), что от этих снов не остается ничего через секунды после пробуждения.

Разве что послевкусие. Иногда просыпаешься радостным и сам не понимаешь — почему? Просто мозг что-то показал тебе этой ночью, благословил на следующий день и даже не потребовал благодарности взамен. Не потребовал, чтобы ты помнил об оказанной услуге.

Или наоборот. Ты просыпаешься, понимая, что тебе снилось что-то неприятное, может быть, даже страшное, но не помнишь, что именно. И не пытаешься вспомнить — зачем, если это было неприятно? Зачем вспоминать, лучше побыстрее забыть, постараться не бередить этот сон. Тогда, может быть, он быстро улетучится и больше никогда не повторится.

А когда тебе надо волочиться до маршрутки, потом дремать в ней, потом с самого утра разгребать все то, что так и не успел доделать вчера, ты не думаешь о своих снах совсем. Не тот случай. Ночной сон для тебя — лишь горизонтальное положение тела на кровати, призванное хоть немного восполнить затраты энергии всех видов, которую ты теряешь в течение дня.