Эберляйн достал из шкатулки тонкий картонный пакет прямоугольной формы, положил на стол и аккуратно развязал бечевку. На поверхности лежал серый рыхлый материал, напоминающий ватин. Эберляйн осторожно вынул его и постелил на стол. Потом очень осторожно достал из пакета тонкую стеклянную пластинку и положил на мягкую ватиновую подкладку.

Чтобы лучше видеть, Дон подался вперед.

Поначалу он видел только отражение люстры в стекле пластинки. Ему пришлось долго искать подходящий угол зрения. Наконец, Эберляйн пришел ему на помощь и заслонил рукой свет.

Никаких сомнений быть не могло.

На покрытой окисью серебра пластинке он увидел изображение молочно-белого креста с петлей. Рядом с крестом сияла пятиконечная звезда с необычно длинными лучами.

Фотограф предусмотрительно положил рядом линейку. Длина креста составляла 42,6 сантиметра, поперечины – 21,3 сантиметра. Рядом со звездой был от руки записан ее диаметр – 11 сантиметров.

– Когда видишь эти артефакты, все ощущается по-иному, не правда ли? – спросил Эберляйн.

Эве, по-видимому, тоже стало интересно. Она потянулась к пластинке. Эберляйн мягко отвел ее руку, показав глазами на перчатки. Эва пожала плечами, натянула перчатки и взяла пластинку.

– Коллодиум, – сказал Эберляйн, – нитрат целлюлозы, растворенный в алкоголе. Экспозиция десять минут. Неплохая резкость, не правда ли?

Дон еще раз посмотрел на пластинку, но с его места изображения видно не было. Он увидел только отражающиеся в темном стекле глаза Эвы Странд.

Эберляйн вынул из шкатулки еще один слой ватина. Под ним лежала пачка пожелтевших бумаг, перевязанных тонкой медной проволокой. На первой странице был синий штемпель:

Ниже штемпеля шли ряды цифр и формул. Фиолетовые чернила, небрежный почерк.

Немец положил пачку документов рядом с пластинкой, раскрутил проволоку и протянул Дону первый лист вместе с парой белых перчаток.

Почерк был еще более небрежным, чем Дону показалось на первый взгляд, – кроме нескольких обозначений химических элементов, он не мог прочитать ни слова.

Он недоуменно поднял глаза на Эберляйна.

– Стенография, – улыбнулся тот. – Стенографическая система Аренда. Нильс Стриндберг часто ее пользовался. Особенно когда работал в одиночестве. То, что вы видите, – описание экспериментов с различными кислотами. Позже он пытался воздействовать на артефакты и другими химикалиями, но всякий раз безрезультатно…

Эберляйн просмотрел несколько листов и отодвинул их в сторону.

– Вот… эти записи сделаны поздно ночью, когда он начал изучать надписи на металле. Он пользовался и лупой, и микроскопом, но так и не понял, как они сделаны, – ведь ему-то не удалось добиться даже минимального воздействия на загадочный материал! Даже алмаз – лучший лабораторный алмаз! – оказался бессилен нанести хоть малейшую царапину. Его удивляло все. Например, вес… – Эберляйн показал на строчку с подчеркнутыми цифрами. – Он взвесил артефакты на лабораторных весах. Всего несколько граммов… Всего несколько граммов…

Он перевернул еще пару листов.

– Через несколько дней безуспешных попыток Нильс вообще начал сомневаться, металл ли это. Металлический блеск и отражающая способность вроде бы характерны для металла, но с другой стороны – нулевая электро– и теплопроводность. Тогда Стриндберг попытался нагреть крест и звезду на бунзеновской горелке, но даже при 1500 градусах не обнаружил никаких изменений. И самое главное – чтобы вытащить их из огня, не нужны были никакие щипцы. После получасового нагревания при такой температуре оба предметы оставались ледяными… Но двадцать седьмого июня 1895 года случился прорыв.

Немец полистал документы хлопковыми пальцами и нашел нужный лист.

Запись сильно отличалась от предыдущих, видно было, что пишущий очень спешил. Тут и там виднелись лиловые кляксы.

– Видите ли, бунзеновская горелка в лаборатории Берцелиуса давала максимальную температуру около полутора тысяч градусов. К вечеру двадцать седьмого июня Нильс Стриндберг подсоединил к горелке баллон с чистым кислородом – ему хотелось поднять температуру еще хоть на пару сотен градусов. А дальше… возможно, по небрежности, но скорее всего, просто из лени он стал нагревать оба артефакта одновременно – положил звезду на поперечину креста и включил горелку. И не успел он даже подкрутить вентиль, крест и звезда сплавились между собой! Он посмотрел на термометр – температура была…

– Тысяча двести двадцать градусов, – неожиданно произнесла Эва Странд.

Дон вздрогнул. Она улыбнулась и показала на обведенную кружком и украшенную восклицательным знаком цифру на листе.

– При температуре в тысячу двести двадцать градусов, – кивнул Эберляйн, – оба предмета сплавились. Нильс Стриндберг пишет, что, как ему показалось, звезда словно бы вплыла в крест, без единого шва и без заметного перехода, словно оба этих предмета когда-то составляли единое целое. Но ведь раньше и крест, и звезда были совершенно нечувствительны к нагреванию!