Аньяр провел ладонью перед огнем, и внутри костра неожиданно начали возникать картины, смутные, неопределенные, похожие на обрывочные сновидения. Чильбарроэс подсел поближе к своему другу и заявил:

— Грубо сработано.

Сон, который был выбран прозрачным стариком из множества видений, оказался ясным и четким. Этот сон снился герцогу Вейенто долгие годы, с небольшими вариациями, но всегда один и тот же. Сон о предателе, который согласился отравить лезвие кинжала и убить королеву Ринхвивар. Сон о том, кто исказил свою природу и испортил свою кровь, а после передал ее по наследству потомкам, рожденным от обычных женщин.

Элизахар уже привык бродить по чужим сновидениям, но для Эмери это оказалось серьезным испытанием. Он заблудился посреди этого сна и начал звать на помощь, хватаясь руками за холодные влажные стволы деревьев и срывая голос, но не слыша сам себя. Он находился одновременно возле костра, на тропинке, в густом лесу — и где-то далеко в горах, возле пещер. Он был и собой, и герцогом Вейенто, и тем эльфом, который решился на предательство, и в его ушах стучала отравленная кровь. Она давала о себе знать каждое мгновение, она медленно убивала его.

Неожиданно Эмери понял, что умирает. Его схватили и потащили в глубину пещеры, в самое сердце темноты, и там бросили на пол. Он хотел пошевелиться, но не мог двинуть ни рукой, ни ногой, и самым ужасным было то, что он знал: никогда в жизни он не сможет больше пошевелиться. Ему дозволено только открывать и закрывать глаза. Бесполезное занятие: вокруг царила непроглядная ночь.

И наступила боль. Она явилась и не пожелала уходить. Боль и неподвижность. Кричать не имело смысла, никто не слышал. Смотреть не на что — только тьма вокруг. Он ждал, когда придет усталость и заберет его. Только отравленная кровь стучала в висках нестерпимо.

— Он умер, — громко и хрипло проговорил Эмери. Теперь он слышал собственный голос.

Никого вокруг. В бреду умирающего мелькнул Медный лес, и вдруг боль отпустила: из-за деревьев, делаясь все более отчетливым, выступил Элизахар. Эмери попытался дотянуться до него рукой, но по-прежнему оставался недвижим: те, кто прибил его руки и ноги к каменному полу, сделали это на совесть.

Элизахар подбежал к нему сам и начал вытаскивать железные штыри. Он избавил от них руки Эмери, затем вдвоем они освободили его ноги.

— Вставай, — сказал Элизахар. — Можешь встать? Держись за меня.

Эмери принял предложенную ему руку и, шатаясь, поднялся.

— Где мы? — спросил он шепотом.

— Во сне, — ответил Элизахар. — Идем. Ты помнишь ту музыку?

— Фейнне, — сказал Эмери. — Фейнне. Она как якорь. Я играл на клавикордах и видел Фейнне.

— Да, — откликнулся Элизахар. — Я тоже ее видел.

Они сделали шаг, другой — и неожиданно оказались возле костра. У Эмери болело все тело. Элизахар сидел на противоположной стороне, по-прежнему обнимая Фейнне, и внимательно смотрел на Эмери.

— Я вернулся, — сказал молодой дворянин. — Проклятье! Не надо больше так делать!

— Ты ведь хотел знать, — напомнил Чильбарроэс.

Эмери немного помолчал, собираясь с духом. Потом спросил:

— Если я теперь засну — не будет больше таких снов?

— Постараюсь не спать, — кратко обещал Чильбарроэс.

Бесконечное сидение у костра длилось и длилось, и в конце концов Эмери начало казаться, что оно приобрело протяженность целой жизни. Иной человек успевает родиться, вырасти, обрести семью и обзавестись старческими привычками, а шестеро все сидели возле костра и время от времени обменивались репликами, но по большей части смотрели в огонь и ничего не делали.

Иногда они спохватывались и отправляли Кустера в лес за хворостом, чтобы огонь не угас, но такое происходило нечасто. Кустер впал в тоску: слова Уиды разбередили его. Если бы эльфийка предложила ему сделаться лошадью, Кустер не сомневался бы ни мгновения и с радостью ухватился за шанс изменить свою жизнь. Но она говорила о том, чтобы избавиться от всех господ, , какие только имеются, и раз и навсегда отказаться от извилистого жизненного пути по «лазейкам», о которых он так простодушно ей рассказывал.

Кустер сперва страстно захотел жить сам по себе, а после столь же страстно убоялся этого, и теперь его разрывала печаль.

Вид скорбного Кустера начал нешуточно раздражать Эмери, так что молодой дворянин с трудом удерживался от декламации стихотворений Пиндара — преимущественно о разложении, гниении и трупах. В частности, у Пиндара имелось чрезвычайно нудное, хотя довольно сильное по выразительности стихотворение (виноват, элегия) насчет дохлой лошади. И мелких падальщиков, которые поселились у нее в брюхе с известными целями.