Шрифт:
Двукратно прозвучавшею весной!»
4.
Какой просодией звучит простой словарь?
Каких размеров клетка та, что порождает
Всё в мире? И мужской иль женский род
У первоискры той, что жизни зачинает?
Я – эхо фараона? Я – без формы тень?
С вопросом пристающий к шепоту без слов я?
Или шестая часть двенадцати ветров я
И выдут ими был из распаленных тел?
Затянут ли корсет вкруг нового шпанёнка?
Он как бамбук – в глубинах щедрой плоти той,
Ведь мой верблюжий взгляд сквозь все пройдет иглой!
Любовь есть фотоснимок: ночь в пшеничном поле,
Любовь окружена кольцом прожекторов
И озаряет стены, где – отцы отцов...
5.
«Вей, вольный Вест!» Пришел с двустволкой Гавриил,
Он – козырной король – из рукава Иисуса,
Из запечатанной колоды козырнулся.
На византийский лад Адам в ночи вскочил.
Все карты розданы: она с червонным сердцем,
И пиковый валет, что с черным языком
Сосал себе из фляжки вечное спасенье…
Я раненый упал в каньон (игра в ковбоев),
Я из сосков волынок голод утолил,
Прилив чудовищный из Азии нахлынул.
Но Моби Дик меня за волосы схватил.
И пение сирен спасенье: их объятья –
Жизнь, ворохи цитат из многих Энеид…
К архангелу – Ахав, похожий на распятье,
Он, одноногий крест, с сиреной чёрной слит.
6.
Карикатура черт моих: вулканный кратер,
Вокруг него – вода, немолкнущий прибой,
И две свечи – глаза. Я в книге водяной
Пишу, прорвавшись сквозь моллюски гласных звуков,
На фитилях словес сжигаю сон морской,
«Ты, петушок, возьми мой глаз! – гласит Писанье –
Тот глаз от Грайи. «Да, а мой язык двойной
Прижми!» – сказало одноногое распятье,
Адам, тот джокер лет, что в терниях венца...
И успокоился тогда язык певца:
Сирены со свечи уже бинты сорвали,
(Все в ламинариях волынки их грудей!),
Мои же пальцы страшный знак нарисовали:
Пером на колдовском картоне семь морей.
7.
Молитву начертай на рисовом зерне:
Библейские листы в лесах всех слов на свете
Осыплются. Ведь песнь сирены – это ветер,
Древо познания и есть тот самый крест.
В корнях его и мысль, и все слова-уроды,
Свет-алфавит един для книг любых лесов.
Злой рок постигнет всех, кто слову крон не верит,
Настроит ветер-время музыку сосков,
Торчащих из грудей, громадных, как волынки:
Подходят времена молочных первослов,
И раны мне протрут сирены губкой этой,
Что приглушает боль и колокольный зов,
А голос времени для нищенских домов
Создаст людей, цветы и снег рукой поэта.
8.
… И – на холме распят. Там – нерв времён. Там Слово.
Там крови бурый след. Там оцет. Смерть висит.
Мария. Горе. Мир, заплаканный терново.
И алое пятно под тем ребром горит.
И эти три креста над женщиной склоненной.
Хожденье по гвоздям. И хвоя вместо слез.
И это мастерство, что менестрель бессонный,
Обычный человек, страдающий Христос,
С детьми небес пронес под радугой в три цвета.
За то – хирург всех слав – к злодеям был причтен
Я, жаждущую плоть снимавший со скелета.
Ползет улитка-мир, почти не пробужден.
Свидетель творчества и миросотворенья
Трубит. И бьют часы. И не умолкнет звон.
9.
Архив. Пергаменты. Засаленные строки.
Оплывшая свеча. Царица. Каллиграф,
Льняная ткань. Цари. Иероглифы. Пророки.
И ждут лубки сон бальзамирующих трав,
Бинтуют пеленой печатного листа,
Покрыв змеиный нимб хной мертвого Каира.
В пустыне я воскрес. Пускай твердят схоласты,
Что это только смерть глядит из-под бинта.