Под маской золотой нетленно вечен лен.

Засыпанный песком мир женственно-трехгранный.

И прах на фуриях женат. Пылают раны,

Вот так идут в набор и жрец и фараон.

Прах – древо жизни, и – обломки «Одиссеи».

Как реки мертвых – лавры у меня на шее…

10.

Ты, кормчий тех нравоучительных рассказов,

От лживой гавани подальше проведи

Потрепанный корабль, на временах качаясь,

Глаза бессонных птиц увидят впереди

Слова те, что трубой над морем прозвучали,

Мной сотворенный тёрн омелой оплетен.

Пусть первым спросит Петр над радужным причалом

Левиафана: «Кто сей мощный человек,

Что сад свой насадил над голубым каналом?»

Два вечных древа в нем. И в небо сад взойдет,

И зелен будет, как начало всех начал он

В день, когда змей создаст из злата и из зла

Одно гнездо моим твореньям милосердным

На грубой красноте древесного ствола.

Если правда, что ослепленная птица поет нежней,

Будет ли прекрасней полет слепого Пегаса?

Трапеза тупой толпы – это страдания птиц и зверей

Под ножами-вилками настроений, меняющихся от часа к часу.

В занюханном и выпавшем снеге года, на кончике языка,

Склеивающего слюной каморки месяцев кое-как,

Одинокий, околдованный человек (глаза – догорающие сучки),

Угнездился в пене наркотического потока нервности и жратвы,

Рад он, что его вылизывают и пронизывают времена

Сквозь мертвую рощу волос!

И когда мой дикий язык отрывается от породивших его могил,

Посмею ли я оглянуться на красный корень во рту?

(Пища? Похоть? Поэзия?) Неужели оглянуться у человека нет сил,

Если этажом выше из окна

Высунулась над нечестивым городом Лотова жена,

Чьи соки жизни, уже замедляясь, в статую ее превратят вот-вот.

А поэт, скованный ужасом, видит, как город страшен.

Так неужели я

под ударами раскачивающейся раскаленной улицы

Не смогу оглянуться

На эти детские кривые рисунки, на уходящий год,

Рушащийся и сгорающий в паутине проводов, в хаосе башен?

Вот соляная баба,– посмела же оглянуться

На свой родной раскуроченный город среди пустыни.

Так неужели я убоюсь нарастить на скелет мясо притчи?

Я, человек стоящий прямо в искривлённом мире,

Над каменногрудым морем с его водяной пылью,

Над столом тайной вечери

Благодарственную молитву повторяю ныне.

Так вот оно – отсутствие враждебно:

Ведь каждая старинная минута

Любви – на шее камень, или держит

На якоре в порту язык мой и

Соскальзывает с набережной булыжной,

Ну да, ее хвалы – неполноценны,

Ее желанье мачты и фонтана

Уходит в рукотворность океана,

Ветвистый ствол похвал минует волнолом,

И ввысь из-за колонн глядится дохлый дом...

Тот миг – он загнан в угол – миг желанья.

Сорняк он и никчёмное дыхание,

Отрепья, опий, лживый шаг вороний,

Зарифленные паруса, прибой

Без всякого прилива, вроде той

Злой девственности, взятой напрокат

У предков, миг тот, слабый, как ребенок,

Прилепленный магнитными ветрами

К слепой мамаше в городе беззубом

Дом хлеба и, быть может, молока...

Она глядит с невинностью крапивы

И с шелковистой той гордыней горлиц

В скалах, которым раковины девства