Когда-то этот цвет был цветом обычных слов,

Они заливали с самой банальной стороны мой стол,

Потому что школа, привычно и скучно маячила в поле,

И все звучало, как положено в школе, – не более,

И, как на обычном фото, резвилась стайка девочек черно-белых…

Нет! Я обязан перекроить эти ландшафтики в оттенках пастели,

Ведь когда-то мы пацанами у пруда в два пальца свистели,

Кидаясь камушками в любовников на их травяных постелях,

И тени деревьев над ними казались словами,

смысл которых рассеян,

А лампа молнии была слишком резким словом для бедолаг,

Вот так же новый стих разделается с предыдущим стихом,

Чтоб каждый кинутый камень

Стал разматывающим налету смыслы клубком!

Нет, не от гнева, но едва остыв,

Отказ твой ниже пояса ударил

Обоих… Даже ниже… И поник

Цветок, зверек, лакающий из лужи

В опустошённом голодом краю…

Живот твой переполнен пустотой,

И я касаюсь этих тонких рук

Через просторы двух стихий остывших…

Провис квадратик неба за окном.

Над столкновеньем двух улыбок, в странный час,

Но вскочит в небо мячик золотой…

Нет, вовсе не от гнева из-за той

Секунды…

Колоколом под водой

Отказ ударил… Хоть улыбка сможет

Звук губ поймать в зеркальной глуби глаз –

Детей не будет, и –

Стихов не будет тоже...

Как сможет выдержать животное мое,

Волшебные черты которого я только начал

Очерчивать в глубинах черепной пещеры –

Как вынесет оно

Обряд тех похорон под колдовской стеной,

Когда почти ожившая вуаль,

Почти прикрывшая его лицо,

Не в силах затенить взбесившуюся сущность:

Оно ж пьяней улитки в винограднике,

Оно ревет, размахивая щупальцами как спрут,

Ну что ему какая-то гроза,

Когда и весь небесный круг

Не в силах заслонить такие странные глаза?

Как привлечет оно неведомого жеребца,

который изгибается в сиянье

Зовущей полночи,

той, что расплавить может

хаос копыт и львиной головы,

Или колышащуюся подкову сердца?

Груба земля в прохладе сельских дней,

Чтоб с громким ржанием вдвоем

в мелькании стогов бежать по ней!

Рождение и труд, убийство и любовь –

Потом в жестоком и манящем свете

Бесплодная земля

Взорвется, голая, побегами весны,

А мрак разорванного моря

Возрадуется так,

Что потроха вновь станут горлицей (а может – черепахой?),

И когти искривлённых вен вдруг выдавят из каждой алой капли

От ярости иссохший голос?

Вот рыбаки – русалочьи мужья –

Всплывают с арфами под аккомпанемент басов прибоя,

Закидывают колдовские лески

(наживка-невеста из золотого хлеба),

А я – я сматываю в клубок пряжу, в которой плещутся и слух, и речь,

Брожу по храмам морских пещер, где тексты заклинаний – над костями.

Слежу распахнутыми глазами,

Как щупальце пытается, змеясь над спутанностью ран и сорняков,

Не отпустить мою живую ярость в небо,

Здесь удержать бесценную добычу –

Сдержать, сдержать бунтующую кровь:

Ведь только стих быть должен явленным на свет,

А уж никак не зверь,

который и моря, и дни на рог поднять бы мог!