— Тогда давайте обсудим аргументы сторон, — говорит Каиафа. — Йосеф и Гамлиэль, вы, безусловно, правы, но в чем-то правы и Йоханан с Шимоном. Иехошуа бен Пантера, возможно, святой человек, вдохновляемый Богом, но если он не заявит открыто, что не является машиахом, Пилат может сделать вывод, что он признает за собой это звание, пусть и втайне. В силу этого мы должны увещевать бен Пантеру. Он должен открыто отказаться от этого титула.

— Иехошуа бен Пантера, ты ли один из «помазанников Божих», Избранный, о ком было сказано в пророчествах? — спрашивает Каиафа, снова глядя на Иешуа.

Иешуа поднимает голову и оглядывает зал, всех членов Синедриона одного за другим, а затем снова смотрит на Каиафу.

— Ты сказал, кто я есмь. Но сейчас говорю я тебе, что ты узришь сына Адамова в облацех небесных. [79]

— Он смеет цитировать Книгу пророка Даниила, то место, где говорится о машиахе! — кричит Анна. — Он не оставляет нам никакой надежды спасти его!

В знак полнейшего отчаяния он рвет на себе одежды.

В зале поднимается шум. Все смотрят на Иешуа, будто оглушенные его словами.

Выпрямившись, Каиафа оглядывает собравшихся.

— Если бен Пантера не отречется открыто от титула машиаха… тогда, возможно, все мы обречены.

Встает Шимон.

— Умоляю, первосвященник. Может, бен Пантера и обречен, но мы все равно можем спасти себя. Если начнется восстание, мы должны подавить его, прежде чем этим займутся римляне. Как Синедрион может добиться этого?

Встают сразу несколько человек и начинают говорить наперебой. Шимон — что хочет мобилизовать все население, чтобы избежать восстания. Анна — что хватит сил храмовой стражи. Йоханан — что надо связаться с зелотами, чтобы быть уверенными: они не станут зачинщиками…

Посреди всего этого хаоса Гамлиэль внезапно выпрямляет спину, и его густые брови сходятся над крючковатым носом, словно в тяжелом раздумье.

— Что такое? — спрашиваю я.

— Возможно, я знаю, как предотвратить кровопролитие, — отвечает богослов, наклоняясь ко мне.

— Как?

— Поговорим позже, вне зала. Если поступать так, то это не должно выглядеть как решение Синедриона.

— Ты имеешь в виду, что мне, если все пойдет плохо, следует взять вину на себя? — спрашиваю я, уставившись на него.

— Ты сочувствуешь этим людям, все это знают. Если ты согласишься сделать это, то арестуют тебя, чтобы защитить Синедрион.

У меня в груди разрастается пустота. Я сажусь на скамью, пытаясь понять, что он замышляет. Знаю лишь, что могу оказаться в тюрьме.

Гамлиэль окидывает меня взглядом, встает и тихо идет через весь зал. Он доходит до двери и покидает собрание, но это мало кто замечает.

Мое сердце бьется как безумное. Хочется остаться, услышать, к какому решению придет Синедрион, может быть, поговорить с Иешуа, но я встаю и начинаю проталкиваться сквозь толпу. Беспрепятственно выйдя из зала, я иду следом за Гамлиэлем.

Перевалив через последний холм, они увидели темную поверхность моря, залитую светом луны и звезд. Заратан вздохнул с облегчением. Парящие в струях бриза чайки пронзительно кричали.

— Далеко еще? — спросил он.

Варнава дернул лошадь за повод, останавливаясь.

— Не знаю. Что-то я плохо узнаю место.

— Но ведь мы отдалились от Агриппии на правильное расстояние?

— Да, но я не вижу торчащей скалы и двух куч камней, про которые говорил тот человек, а ты?

Заратан огляделся. Очертания холмов были совершенно четкими, но напоминали они лишь горбы на спине верблюдов, перемежающиеся со скалистыми выступами. Пенная линия прибоя делила сушу и море. Омываемый волнами пляж блестел в свете луны, вдали на востоке виднелись утесы, окаймленные барханами и уходящие в бесконечность.

— Возможно, нам следует разбить лагерь на пляже и поискать утром, когда рассветет, — предложил Варнава.

— Да, хорошая мысль, — согласился Заратан. — Если ничего не найдем, сможем набрать моллюсков и съесть их сырыми.