— Группенфюрер фон Илефельд. Вроде бы лишь в качестве независимого наблюдателя…

— Независимого! — фыркнул Штернберг. На его бледных скулах вырисовывались розоватые треугольные пятна, становившиеся всё ярче.

— …Но мне известно, что этот человек послан по личному приказу фюрера. Он будет представлять здесь самого Гитлера. Да, и, кроме того, Гиммлер решил, что вас необходимо продублировать. На всякий случай, и не рычите, в этом я с ним полностью согласен. С Илефельдом приедет специалист, кто именно, я не знаю…

— Всё вы знаете, Зельман, — Штернберг хмуро вгляделся в лицо генерала. — Знаете, оказывается, куда больше меня. Только я не понимаю, при чём тут Польша?

— Хорошо. Он поляк. Бывший заключённый. Единственный человек, который, помимо вас, когда-то проводил исследования Зонненштайна. Вроде бы весьма успешно.

— Этого мне ещё не хватало. Отбиваться от назойливых указаний чиновника и ещё в придачу контролировать какого-то кацетника, то есть ментально отравленного, который знаком с истинной природой Зонненштайна. О, чёрт… Поздравляю нашего Генриха Великого с очередной величайшей глупостью. Смотрю, это у него прямо-таки талант: топить в дерьме все самые лучшие проекты!

— Не пытайтесь противоречить. Это приказ фюрера. Вы ничего не добьётесь, только неоправданно усложните себе жизнь.

Штернберг резко отвернулся.

— Я запрещаю вам спорить с уполномоченным Гитлера, Альрих. Делайте своё дело. Это сейчас важнее.

— Да вы не имеете ровно никакого права мне приказывать, — сказал Штернберг, не оборачиваясь. Зельман глядел на его неподвижную широкую спину, пересечённую по диагонали матово поблёскивавшим ремнём портупеи.

— Откровенно говоря, меня очень удивляет, что вас до сих пор не поставили в известность.

— Я сегодня же свяжусь с Гиммлером, — невнятно проговорил Штернберг. Зельман обошёл его, посмотрел: Штернберг прижимал к лицу измятый платок. Генерал отвёл его руку — платок был весь в крови, а из-под носа среди кровавых разводов сползала вниз и ширилась яркая алая струйка.

— Это ещё что за дьявольщина?

— Всего лишь кровь, Зельман. Что вы на меня так смотрите? — спросил Штернберг очень спокойно, будто творившееся с ним следовало расценивать как обыкновенный насморк. — Это всего лишь кровь.

— Может, вы всё-таки соизволите рассказать, что случилось в Вайшенфельде, — сухо произнёс Зельман чуть погодя, когда они сидели на чугунной скамье с видом на оставшийся от парка пустырь, на далёкий забор и одинокую вышку, и Штернберг запрокинул голову на холодную жёсткую спинку, фуражку он вертел на пальце, в конце концов она упала на землю.

— Сидите, — непререкаемым тоном приказал Зельман, но Штернберг всё равно нагнулся за фуражкой.

— Слушайте, мозги из меня не вытекут.

— Не юродствуйте, Альрих. Так что произошло в Вайшенфельде? Я слушаю.

— Я же сказал, ничего особенного. Дал несколько раз кому-то по морде, сам пару раз получил. У одного кретина был пистолетик, с которым он даже не умел толком обращаться. В общем, покушение. И притом весьма бездарное.

— Покушение, возглавленное чёрным магом Мёльдерсом, — мрачно добавил Зельман. — Вы уверены, что вам и впрямь нечего мне рассказать?

— Абсолютно. Во всём этом нет ничего достойного обсуждения. Я вас уверяю.

— Честно говоря, не больно-то я вам верю…

Штернберг промолчал. О некоторых вещах генералу лучше было не знать.

Чуть левее солнечного сплетения и чуть ниже сердца в теле сидел кусок льда. Иногда он просто холодил. Иногда причинял боль. Его нельзя было увидеть. Но в этом месте немела кожа, и было ещё много отвратительных вещей, с этим связанных: ни с того ни с сего прошибал холодный пот, шла кровь носом. Лёд постепенно, правда, очень медленно, таял, и становилось лучше. Такие, астральные, раны тоже в конце концов заживают. Но если бы удар пришёлся чуть правее или чуть выше, всё могло бы закончиться очень скверно.

Из окна рабочего кабинета открывался прекрасный вид на туманные лесистые горы, живо напоминавший романтические пейзажи Фридриха. Штернберг часто отвлекался от финальной перепроверки расчётов и, подперев голову, подолгу смотрел, как клубится молочный туман в далёких ущельях, но безжалостный стук часов напоминал о времени, и он вновь склонялся над разложенными по столу чертежами капища Зонненштайн. Горный пейзаж казался символом некоего утопического немецкого совершенства, быть может, из-за того, что ему сопутствовала чета идиллических фахверковых домиков на переднем плане — с крутыми черепичными крышами, в окружении пышных фруктовых деревьев.