— И заключённый тот — тоже, по-вашему, цивилизованный человек?

— Вполне. Во-первых, он хорошо владеет ножом, правда, не совсем по назначению, во-вторых, твёрдо знает, где у человека расположено сердце. Чем не представитель цивилизации? Он оставил мне на память очень симпатичный шрам…

— Прекратите юродствовать, Альрих, это совсем не смешно. А по поводу заключённых…

— …Мы уже столько раз спорили, что не следует начинать всё сначала, — закончил Штернберг. — Тем более если заранее известно, что каждый останется при своём мнении. — Он поглядел вниз, в блёкло-голубые глаза Зельмана, всегда полуприкрытые тяжёлыми, в тонких прожилках, веками, и уже отвернулся, но Зельман вдруг крепко сжал ему локоть широкой рукой в лайковой перчатке и рывком развернул к себе. Штернберг знал, что сейчас будет очередное строгое внушение, — с некоторых пор Зельман возвёл такие выговоры в ранг своих священных обязанностей.

— Сколько раз я вам повторял — мне надоело ваше чёртово ухарство! Альрих, человеку многое свойственно, но только не бессмертие. Мне, конечно, импонирует — и всегда импонировал — ваш пуленепробиваемый оптимизм, но иногда он начинает граничить с помешательством. Вы прекрасно знаете, чем закончил Лигниц. Альрих, я не хочу видеть вас в деревянном ящике. Кого угодно из СС, мне наплевать, но только не вас.

Штернберг комкал в кармане влажный платок. Руке его было больно, пальцы Зельмана впились в самое чувствительное место на сгибе локтя, и он отступил назад, высвобождаясь.

— Не беспокойтесь, загнать меня в ящик не так-то просто. Если даже самому Мёльдерсу не удалось это сделать…

— Однако на больничную койку Мёльдерс вас всё-таки загнал, — сухо заметил Зельман.

— Но самому ему пришлось гораздо хуже…

— Не сомневаюсь, — растянув губы в подобии улыбки, Зельман посмотрел на Штернберга с гордостью почти отеческой.

Синие утренние тени стелились им под ноги, ломаясь на стыках неровных плит.

— Скажите, Альрих, зачем вам понадобилось ещё и с Зиверсом ссориться?

— Ссориться? — переспросил Штернберг с обычным своим тихим смешком. — Мы лишь немного поспорили о значении предстоящей операции. К слову, о сути её Зиверсу почти ничего не известно, впрочем, ему и не положено знать. Посему его аргументы были просто смешны и совершенно не по адресу. Да и разговора у нас, собственно, не получилось: он меня плохо знает и оттого слишком боится.

— А вы, конечно же, не упустили случая поиздеваться над ним, — вздохнул Зельман. — Будьте осторожны, Альрих. Возможно, вам не составляет труда даже его довести до икоты, но не забывайте, Зиверс постоянно обедает с Гиммлером. Так что Зиверсу в свою очередь не составит труда основательно подпортить ваше далеко не безупречное досье.

— Не так давно шеф великодушно продемонстрировал мне эту комедию в десяти актах. Мы вместе от души повеселились. Сборник первосортных анекдотов толщиной с Ветхий Завет. Одни только Мёльдерсовы кляузы чего стоят. Шеф был настолько добр, что подарил мне это несравненное писание, чтобы я почитал его на досуге.

— И чтобы вы обстоятельно сделали все соответствующие выводы, — прибавил Зельман. — Надеюсь, вы не станете наивно думать, будто Гиммлер не оставил у себя копии этой, как вы выражаетесь, комедии.

Штернберг пожал плечами.

— Альрих. — Зельман вновь взял Штернберга за локоть, за то место, которое тихо ныло после грубой хватки жёстких генеральских пальцев. — Послушайте меня. Вы ещё идеалист, хотя, не отрицаю, видите суть людей отчётливо, как никто. Я сам в вашем возрасте был идеалистом. Люди свински неблагодарны, Альрих. Это самое обычное дело. Не питайте иллюзий относительно значительности вашего положения. Будьте осторожнее. Как бы Гиммлеру однажды не взбрело в голову обменять вас на что-нибудь. Да-да. На то, что в какой-то момент покажется ему более важным, чем присутствие рядом такого человека, как вы.

— Этого не произойдёт, Зельман. Он мне ничего не сделает, пока будет убеждён в моей преданности. А он будетубеждён вопреки всем этим вонючим доносам. Вы же сами много раз слышали — я уникален.

— Вайстор тоже так о себе думал. И все те, кто возглавлял ваш отдел прежде. Лигниц, Эзау. Вайстору, как мне кажется, всё-таки позволят умереть в собственной постели. Эзау — не знаю. Хотя он всё равно уже ни на что не годен. А Лигница этого удовольствия уже лишили.

Штернберг поглубже засунул руки в карманы, приподняв плечи.

— Вайстор — просто старый маразматик. Кроме того, он не имел к нашей службе никакого отношения. Эзау — впрочем, что говорить об Эзау, он сам виноват. А Лигниц — пусть ему вечно светит Первосолнце — он, бедолага, так и не понял, как следует вести себя с этой публикой. Чего он боялся? Гестапо? Да при его исключительном даре он запросто мог бы самому Мюллеру в фуражку объедки сплёвывать, ничего бы Лигницу за это не было. Ни одна тварь не посмела бы вякнуть. У него же была идиотская привычка красться вдоль стен и изо всех сил стараться угодить в любой мелочи. И это глава оккультного отдела! Ему не хватало элементарной наглости. Нахальство бы его спасло, Зельман. А так его, в конце концов, посчитали никчёмным слабаком, который слишком много знает. Мёльдерс тоже, конечно, немало гвоздей в его гроб вколотил… Сволочь.