Штернбергу хотелось ступить на ту землю, которая долгое время служила пристанищем его предкам, почувствовать порывы штормового ветра, увидеть бьющие в берег волны, ощутить под пальцами древность камня замковой стены. Но в последние часы перед отъездом ему пришло в голову, что настоящий остров Даго вполне может не иметь ничего общего с романтикой детских фантазий. А вдруг это голое, плоское, глупое место, с ленивым тростником на нескончаемых болотах, с сонными деревеньками, худосочными стадами на блёклых пастбищах, с провинциальным городишком, наивно гордящимся своим церковным хором да пивной, с пошлейшей суконной фабричкой, разросшейся как раз на месте замковых развалин? Бор вырублен, озёра загажены. На побережье — липкий серый песок, развешенные рыбацкие сети и удушающая вонь тухлой рыбы.

Поездка так и не состоялась, и намерение вскоре было забыто.

Но теперь, спустя пару лет, остров Даго вновь поднялся из глубин памяти, чтобы стать тем местом, куда Штернберг изредка наведывался во снах. Это был именно его, тот самый, остров: с пенными волнами, штурмующими крутые скалы, с войском корабельных сосен, выстроенным из камня городом и замком на горе. Однако Штернберг никогда не думал, что его остров окажется совершенно безлюден.

Теперь Штернбергу порою приходилось брести сквозь один и тот же изматывающе-длинный сон: он идёт от заброшенной пристани к пустому городу, где слепоглухонемые дома стоят с плотно закрытыми ставнями и запертыми дверьми, поднимается к замку, почему-то уверенный, что должен кого-то непременно, во что бы то ни стало там найти. Лестницы в замке железные, гулкие, забранные стальными сетками, а длинные прямые коридоры перекрыты раздвижными решётками, легко и беззвучно отходящими в сторону. Не замок, а тюрьма. Издевательски смотрятся дорогие гобелены на стенах просторных распахнутых камер, избыточно освещённых истошно-белым электричеством. В некоторых камерах попадается изысканная мебель, расставленная разрозненно и безо всякой цели. Лишь в последней камере в углу обнаруживается вполне тюремного вида койка: узкая, железная, обшарпанная. И от вида этой койки — пустой — Штернбергу становится безнадёжно и жутко, и он с усилием просыпается.

Когда-то раньше ему уже доводилось видеть эту тюремную койку: фотографически-отчётливо помнилось, что прутья в изголовье погнуты, а засаленный, косо лежащий матрас — в пёструю клетку с малозаметными тёмными пятнами, словно рубашка краплёной карты. Штернберг старался не думать о том, где всё это видел.

В каменных чашах по обе стороны лестницы стыла чёрная стоячая вода. Холодная зеркальная гладь зябко вздрагивала, когда её касались рыжевато-жёлтые дубовые листья, разбивавшие осколок голубого неба в глубине и тихо причаливавшие к истрескавшемуся гранитному краю. Льдистый холод сковывал руку, проникал в самые кости. Платок, намокнув, из белого превратился в синеватый, яркие пятна крови расплылись и стали блёкло-коричневыми. Штернберг торопливо выжал платок и сунул в карман, пока Зельман не увидел. Дотронулся до носа, посмотрел на руку — нет, вроде ничего. Утром его угораздило полезть под стол за соскользнувшей картой, и, едва он нагнулся, из носа хлынула кровь — пришлось прижать к лицу смятый лист бумаги и бежать в ванную за полотенцем: очень не хотелось изгваздать свежую сорочку. За десять минут терпеливого сидения с запрокинутой головой (как в гимназии после драки) кровь унялась, но потом всё утро то и дело набухала тёплыми каплями по краю ноздрей. Всё это порядком раздражало, но после того памятного сентябрьского вечера вообще появилось много неприятных вещей в таком роде — и самым лучшим способом избавиться от них, было просто не придавать им значения.

Медленно спустившись по широким ступеням, Зельман оглянулся, повернувшись всем своим тяжеловесным корпусом. Бригаденфюрер Зельман всегда ходил с тростью, он припадал на правую ногу — следствие тяжёлого ранения в той бесславной войне, которая закончилась ещё до того, как Штернберг появился на свет. Кажется, сейчас Зельман опирался на трость гораздо явственнее, чем раньше; ходить ему было уже определённо нелегко. В последнее время у него появилась мрачная присказка: мол, если нога снова болит, значит, ещё один немецкий город разбомбили. По состоянию Зельмана можно было судить о том, что Германию бомбят беспрерывно, — впрочем, это суждение полностью соответствовало истине.

Штернберг легко сбежал вниз по лестнице. Он встал перед генералом — руки в карманах, фуражка на затылке. Штернберг был выше Зельмана более чем на голову. Зельман, с тяжёлым квадратным лицом, был приземист, плотен и казался ещё шире в своей светло-серой шинели с белыми генеральскими отворотами. Длинный, сухощавый Штернберг был особенно высок в устаревшем траурно-чёрном одеянии. Зельману было почти шестьдесят пять. Штернбергу летом исполнилось двадцать четыре. Трудно было представить себе людей более несхожих.

Зельман растянул обвислые губы в прямую черту — те, кто его знал, легко распознавали в этой гримасе улыбку.

— Альрих, я чертовски, чертовски рад вас видеть, — повторил он, наверное, в третий, если не в четвёртый раз. Он давно называл Штернберга только по имени, а с недавних пор в его речи ещё и стало проскальзывать отеческое «ты» — Штернберг не имел бы ничего против этого, если б не знал наверняка, какое намерение, вполне уже определённое, скрывалось за таким тёплым семейным обращением.

— Чёрт возьми, когда я узнал о покушении в Вайшенфельде… Давно меня так ничто не пугало. А вы, Альрих, у вас просто совести нет. Седьмого сентября я узнаю от вашего любезного Франца, что всё у вас прекрасно, как никогда, а на следующий день мне докладывают, что вы уже три дня как в госпитале, и врачи просто не знают, что с вами делать.

— Да ничего подобного. — Штернберг досадливо дёрнул плечом. — Смотрю, ваши информаторы все как один прирождённые трагики и талантливые сочинители. Но никакой трагедии не было, уверяю вас. Небольшой шок и пара царапин.

— Пара царапин? То же самое вы говорили, когда пластом лежали после того ада в Вевельсбурге. То же самое я слышал, когда заключённый в школе «Цет» ранил вас стамеской… или это всё-таки был столовый нож? Вы мне можете наконец объяснить, Альрих, на кой дьявол заключённым столовые ножи? Чтобы они всю охрану перерезали?

— Ножом режут не охрану, а пищу, — пояснил Штернберг, покачиваясь с пятки на носок, глядя поверх светло-серой фуражки генерала. — У всех цивилизованных людей принято пользоваться за столом ножами.