1.2.2.2. Но не дает ли уже сам этот вопрос подход к ответу на него? Могли бы мы хотя бы вопрошать о возможности метафизики, если бы нам не был уже изначально известен ее «предмет»? Вопрос возможен только благодаря пред-знанию о спрошенном. Если мы вопрошаем о возможности науки о сущем, то это предполагает уже некое предзнание о сущем, а стало быть, понимание того, «что есть». Если мы вопрошаем о возможности науки, охватывающей все, что есть, то мы в предзнании такого вопрошания уже каким-то образом охватили это «все». Это не «тематическое» знание, тем более не эмпирически-предметное знание. Оно, напротив, является «нетематическим» предзнанием, которое предположено как условие самой возможности вопрошания. Само вопрошание, поэтому, должно опрашиваться [befragt] об условиях своей возможности, нетематическое предзнание должно приводиться к тематическому знанию. «Предмет» метафизики, каким он сам уже изначально, хотя и нетематически, открыт как условие вопроса, таким образом определяет основной метод метафизики: рефлексию над условиями возможности вопроса о бытии. Это можно назвать (вслед за Кантом) «трансцендентальным» или (вместе с М. Блонделем) «рефлексивным» методом, т. е. (идя далее Канта) трансцендентально-рефлексивным метафизическим мышлением.

1.2.3.1. Обращение мышления к предшествующим условиям возможности познавания со времен Канта называется «трансцендентальным». Он объясняет: «Я называю трансцендентальным всякое познание, занимающееся не столько предметами, сколько нашим видом познания предметов, поскольку оно должно быть возможно a priori» (KrV B25). Речь идет не о познании предметов, а об «априорных условиях возможности» познавания, а в более широком смысле – также о других сознательных актах, как-то: стремление, воление и т. п. Изначальное знание, предпосланное всякому предметному познанию или другим сознательным относящимся к предметам актам, делает последние возможными и входит в них, а также должно раскрываться и истолковываться. Оно не есть знание, которое было бы данным в самом себе до всякого предметного познания или когда-либо непосредственно постигаемо. Это предзнание, или основное знание, «нетематически» (имплицитно), однако конститутивно и нормативно всякий раз входит в конкретное исполнение познавания. Поскольку оно конститутивно входит в исполнение акта, то может рефлексивно обнаруживаться как его условие и «тематизироваться».

Это понимание не ново. Не все содержания познания возникают из опыта. Мы мыслим и говорим всеобщими понятиями, значимость которых выходит за пределы всегда лишь единично данного. Мы обладаем уразумениями и выносим суждения, всеобщей и необходимой значимости которых никогда не соответствуют единичные и случайные (контингентные) данные опыта. Это знал уже Платон, чье учение об идеях является первым опытом обоснования априорного знания. То же самое было известно и Августину, пытавшемуся уразумение «veritates aeternae» объяснить с помощью понятия иллюминации. Такая установка присуща всей платоновско-августиновской традиции, однако вошла и в аристотелевское мышление.

Фома Аквинский, сделавший решительный поворот к Аристотелю, также знал об априорной обусловленности познания, прежде всего благодаря «intellectus agens». Познание никогда не объяснимо только из объекта, оно осуществляется через собственное исполнение, собственное произведение субъекта, присваивающего себе объект и полагающего его как предмет сознания. Оно предполагает способность к этому, соответствующую потенцию как осуществление [Ermoglichung] акта; тем самым последний находится под априорными условиями, которые должны рефлексивно проясняться.

Подобные воззрения лежат также в основе учения Декарта о «врожденных идеях», хотя он слишком рационализировал их; ведь как раз «perceptio clara et distincta» они еще не являются. Через Лейбница и Вольфа, превратившись в проблему благодаря Юму, это воззрение вошло в учение Канта об априорных формах познания, чистых рассудочных понятиях и идеях разума.

Здесь все же следует подчеркнуть: мы не придерживаемся ни платоновских идей, ни августиновской иллюминации, ни врожденных идей Декарта, ни априорных форм и категорий Канта. Речь идет единственно лишь о проблеме предмета, которая неизменно возникала начиная с Аристотеля. Исполнение акта (actus) осуществимо благодаря потенции (potentia) и предопределено в его своеобразии. Но каждый акт, согласно Фоме, есть акт бытия, действительность бытия (actus essendi). Исполнение акта мышления (вопрошания и знания) уж тем более есть акт бытия, духовная действительность бытия, которая сознает саму себя, проясняет в знании. Полагание акта обусловлено потенцией (intellectus) как способностью к этому. Своеобразие духовного акта дано «a priori». Оно осуществляется в исполнении акта, в котором бытие есть «при себе». Тем самым нам «a priori» предданы основные структуры знания о бытии, входящие во всякий акт предметного вопрошания и знания. Это предшествующее знание о бытии, с одной стороны, конститутивно по отношению к духовному своеобразию исполнения акта, с другой – оно лишь нетематическое знание, которое должно рефлексивно обнаруживаться и тематизироваться.

Таким образом, мы сталкиваемся с проблемой априорного знания, данного уже вместе с исполнением акта познания и в нем со-подтверждающегося, поскольку такое знание предшествует конкретному единичному содержанию познания, обусловливая и определяя его. Благодаря этому такой акт сущностно открыт для бытия, он исполняет себя в безусловном и неограниченном горизонте бытия, стало быть, он «метафизического» вида и обосновывает возможность метафизики. Выявлять это требует трансцендентальная рефлексия над условиями возможности исполнения акта познания.

1.2.3.2. Название, как и методическое введение трансцендентального мышления, принадлежат Канту, стремившемуся превзойти эмпирическое познание – «трансцендировать» – и из условий постигнуть его возможность. Однако если речь идет об обосновании метафизики, то необходимо четко зафиксировать: Кант обращается только к конечному субъекту. Поэтому объект может быть взят лишь в отношении к конечному, относительному субъекту, а следовательно, абсолютная значимость недостижима. Познание ограничивается сферой «возможного опыта», а в ней – «голым явлением». Тем самым исключается возможность метафизики. Лишь если, вопреки Канту, показать, что метафизическое основное знание о бытии дано как условие всего человеческого познания (а также воления и действия), что оно вообще открывает горизонт бытия, то метафизика может быть методически обоснованной и оправданной. Это было осознано прежде всего Ж. Марешалем, впервые новаторски им осуществлено, а затем развернуто последователями (Марк, Лотц, Ранер и др.; ср. Muck 1964 u. 1988).

Трансцендентально-философское мышление со времен Канта воспринималось и развивалось различными способами в немецком идеализме (Фихте, Шеллинг, Гегель), в неокантианстве, в феноменологии Гуссерля, в экзистенциальной онтологии Хайдеггера.

Однако если трансцендентальное мышление должно быть введено для основоположения метафизики, то в противовес вновь и вновь возникающим возражениям и недоразумениям необходимо подчеркнуть: речь идет не о субъективизации или релятивизации познания, не о субъективных конструкциях мира познания «для меня», а о сущем, каково оно есть «само по себе», следовательно, о вопросе, как и при каких условиях то, что «само есть», может быть познано в том, что может быть понято «как сущее», может быть обосновано и объяснено из «бытия всего сущего». Речь идет не о чистой субъективности, тем более не об абсолютно независимом субъекте – в таком случае познание было бы полностью релятивизировано. Напротив, речь идет об абсолютно значимой объективности познания бытия, хотя в условиях человеческого – конечного и относительного, – однако духовного, а следовательно, в безусловном и неограниченном горизонте значимости исполняющего себя вопрошания и знания. Методически систематично обнаруживать это и является задачей «трансцендентально-метафизического» мышления.