Это означает, что метафизика – в отличие от эмпирических наук – вовсе не стремится сообщать или доказывать нечто совершенно новое, чего мы не знали бы уже прежде. Она должна обнаруживать то, что уже было «известно» [bekannt], но еще не было отчетливо «познано» [erkannt]. Речь идет о само собой разумеющемся, понятном из самого себя, но тем не менее неправильно понимаемом и требующем тщательного истолкования. Насколько парадоксально это может звучать, настолько же важно это для понимания метафизики: мы знаем намного больше, нежели мы знаем. Мы знаем это в непосредственном, еще нетематическом, но постоянно предпосылаемом базисном знании, или предпонимании бытия, которое, как условие возможности, входит во все, что мы мыслим, желаем или делаем. Все же «непосредственность» этого предзнания должна становиться отчетливой и высказываться только через «опосредствование» рациональной рефлексии.

1.2.6.2. Это обстоятельство отсылает нас к двойственности понятия и исполнения. Подразумевается напряженность или диалектика между «тематическим», понятийно и языково отчетливым, высказываемым в суждении знанием и «нетематическим», еще не эксплицитно схваченным знанием, которое содержится в исполнении акта, даже со-полагается, со-утверждается как условие его возможности. Мы можем назвать это знанием исполнения [Vollzugswissen]; оно непосредственно и неопровержимо, ибо всегда уже предпослано, однако оно есть нетематическое знание и, следовательно, лишь посредством методической рефлексии должно стать отчетливым и понятийно схваченным. Поэтому тематическое высказывание не может противоречить нетематически предпосланному знанию исполнения; в противном случае оно будет противоречить самому себе. Здесь возникает противоречие в исполнении (contradictio exercita), когда отчетливо сказанное опровергается самими условиями акта высказывания. Этот способ доказательства использовался еще Аристотелем для обоснования принципа противоречия (отрицание принципа противоречит самому себе в исполнении высказывания). Он называется реторсией и выступает несущим элементом трансцендентально-философского, в особенности метафизического, мышления. Если против такого доказательства выдвигают возражение, согласно которому здесь нет логического противоречия, поскольку в исполнении акта не содержится высказывание, которое могло бы противоречить эксплицитно сказанному, то это обнаруживает лишь формально-логически ограниченный способ мышления, который не принимает в расчет реальное событие исполнения акта и не может «логически» схватить в нем нетематически со-положенное знание исполнения, а поэтому такое мышление не приближается к действительности бытия.

Опосредствующая рефлексия никогда не может исчерпать знание исполнения, никогда не может полностью и адекватно «привести его к понятию». Отчетливое знание благодаря нетематическому знанию исполнения не упраздняется или опровергается, но всякий раз им предполагается. Отсюда и вытекает: мы знаем больше, нежели мы знаем. В вербализованном знании постепенно выступает все больше содержаний, все больше должно включаться в него феноменов или измерений, которые сообусловливают наше конкретное человеческое бытие и, соответственно – наше самопонимание и понимание бытия. Нам никогда рефлексивно адекватно не постичь собственное существование. И все-таки мы можем обнаруживать основные структуры действительности, обусловливающие и определяющие наше сознательное самоисполнение, а в силу рефлексии над исполнением они могут тематизироваться и высказываться.

1.2.6.3. Тематически-понятийное истолкование и высказывание таких уразумений возможно лишь как синтез a priori. Метафизические высказывания суть «синтетические суждения a priori». Уже Кант установил, что ни аналитические, ни синтетические суждения a posteriori не могут обосновывать науку, тем более метафизику как науку. «Аналитические суждения», как суждения пояснения, а не расширения знания, не ведут к прогрессу познания; что же касается «синтетических суждений a posteriori», то они связаны лишь с единичностью и случайностью опыта, а потому не обеспечивают всеобщность и необходимость, которые (согласно Канту) должны быть присущи всякому научному, тем более метафизическому, высказыванию. Поэтому в основании должны лежать «синтетические суждения a priori», высказывающие новое знание со всеобщей и необходимой значимостью, что может быть обосновано лишь «a priori». Относительно логической структуры Кант совершенно прав. Вопрос, однако, в том, как пояснить априорный характер этих синтетических суждений.

Все основополагающие метафизические высказывания суть синтетические, a не аналитические суждения. Предикат не содержится в понятии субъекта, он прибавляется как содержательно новое определение. Это обнаруживается уже в предзнании вопроса и его горизонта, тем более (классический случай) – в трансцендентальных определениях бытия и первых законах бытия. Предикат всякий раз выражает новое содержание в синтетических суждениях, но не единичное и случайное содержание и лишь a posteriori, а всеобщее и необходимое а priori (иначе чем у Канта); такие суждения обосновываются посредством рефлексии над условиями возможности исполнения акта как такового. Как условия акта (вопрошания, знания и т. п.) такие знания предлежат (a priori) всякому эмпирическому отдельному знанию и входят в него. Так, в диалектике исполнения и понятия, тематизированной в синтетических суждениях a priori, исходное начало находит постепенное дальнейшее определение, понимается все глубже, все более содержательно. В этом продвижении, однако, не только всякое новое достигнутое уразумение, но и всякое понятие, взятое из естественного языка или из философской традиции, должно опосредствоваться рефлексией над непосредственным знанием исполнения. Ниже будет показано, что этот предметно востребованный метод онтологически основывается на аналогии бытия или, наоборот, что как раз из такого, всякий раз себя превосходящего дальнейшего определения бытия может быть понят основной закон аналогии.

В начале стоит вопрос о начале: что есть правильное начало? Оно должно быть первым, не предполагать какого-либо предрешения, но указывать на то, что должно происходить из начала. Где бы и как бы я ни хотел начинать, прежде я должен вопрошать о начале. Этого вопроса нельзя избежать.

Вопрос о начале, однако, сам дает ответ: начало есть вопрос. Такое начало является бесспорным и беспредпосылочным. Если оно ставится под вопрос, то это опять-таки вопрос, еще раз доказывающий вопрошание как возможное и необходимое. Вопрошать я могу и обязан в любом случае, по меньшей мере вопрошать о начале.

В стремлении новейшей философии к методическому обоснованию вопрос о правильном начале ставится вновь и вновь. Его усматривают в сомнении или суждении, в языке, в диалоге, в истории, в некотором привилегированном феномене либо в некоторой пограничной ситуации человеческого существования. Наличие оправданных аспектов в этих подходах неоспоримо, и любой из них возможен, однако как первоначало ни один из них неприемлем. Всякий такой подход не беспредпосылочен, поскольку предваряется вопросом: существует ли возможное и правильное начало. Если мы выбираем для начала сам вопрос, то исключительно из этого методического основания: прежде всякого другого начала мы должны вопрошать о начале.

Если начало есть вопрос, то вопрос о начале превращается в вопрос о вопросе. Вопрошание обращается к себе самому, оно рефлектирует и опрашивает самого себя; само вопрошание превращается в содержание вопроса.

Такой ход мысли не является логической конструкцией, он есть изложение того, что происходит во мне самом: если я вопрошаю о начале и в этом познаю вопрос как начало, то интенция вопрошания обращается на самое вопрошание.

В определенном отдельном вопросе (содержательно) можно усомниться, правильно ли он поставлен, осмыслен ли, может ли данный вопрос подлежать ответу; это все дальнейшие вопросы. Поэтому они не упраздняют возможность и необходимость вопрошания вообще, а подтверждают его. Вопрошать я могу и должен во всяком случае. Так возникает вопрос о том, что вообще происходит, когда я вопрошаю.