2.1.4.3. Здесь речь может идти лишь об условиях возможности исполнения, которые в самом исполнении, хотя и нетематически, предполагаются и со-подтверждаются. Мы можем вместе с Кантом назвать их трансцендентальными условиями. Они (как онтические) суть условия возможности акта, а не только (как логические) условия предметной правильности высказывания. Но (как логические условия) они входят в исполнение акта и со-утверждаются в нем, они не просто (как онтические условия) предположены как реально данные, не входящие конститутивно в исполнение акта.

Отсюда следует, что такие условия возможности доказаны как наполненные реально положеным исполнением акта. Вопрошать я могу во всяком случае и во всякое время; но если я действительно вопрошаю, то тем самым условия возможности вопрошания доказаны как наполненные и в исполнении вопрошания со-узнаются и со-подтверждаются как наполненные. Трансцендентальное условие, собственно, не «пред»-положено, а, как a priori обусловливающее, «со»-положено и «со»-утверждено в акте. Собственно предположенными являются лишь онтическое (как реально данное) и логическое (как прежде подтвержденное) условия. Напротив, трансцендентальные условия суть такие, которые a priori конститутивно входят в акт и потому рефлексивно обнаруживаются в последнем.

Теперь ясен ответ на вопрос о том, обусловлен ли вопрос или безусловен, опосредствован он или непосредственен. Он есть первое, безусловно беспредпосылочное начало, поскольку не имеет логических условий. Вместе с тем он определяется трансцендентальными условиями, которые входят в исполнение и в последнем оказываются наполненными. Вопрос о вопросе, таким образом, превращается в вопрос о трансцендентальных условиях вопрошания.

Мы установили: вопрошать я могу лишь тогда, когда я еще не знаю; в противном случае вопрошать я уже не могу. Но я могу вопрошать лишь тогда, когда я все же знаю; иначе вопрошать я еще не могу, ибо вопрос уходил бы в пустоту, он не имел бы смысла, не имел бы направляющей интенции. Следовательно, он имеет своим условием предзнание. Но если предзнание должно не снимать, а обосновывать возможность вопрошания, то оно должно быть знанием, которое еще не наполнено и не определено, а потому нуждается в дальнейшем наполнении и определении; следовательно, далее мы вопрошаем о том, чего мы еще не знаем.

Понятие «предзнание» [Vorwissen] имеет двойственный смысл: оно обозначает, что мы «прежде» нечто знаем – до того, как можем вопрошать о нем. Оно обозначает также, что мы обязаны «пред»-знать нечто, чтобы вообще быть в состоянии поставить вопрос. Оба аспекта связаны друг с другом, ибо как раз уже «прежде» знаемое входит в вопрошание, «пред»-дает ему смысловую направленность и, стало быть, делает возможным сам вопрос.

Однако предзнание вначале (а чаще всего и впоследствии) остается «нетематическим», оно не есть «тематическое» знание. Можно было бы также сказать: оно не «эксплицитно», а лишь «имплицитно» содержится в исполнении акта. Но так как мы исходим из вопроса, то предпочитаем обозначения «тематическое» и «нетематическое», ведь в вопросе может быть эксплицитно (отчетливо) высказано то, что, однако, не является «темой» или интенцией вопрошания. В вопросе о том, что есть некая книга, эксплицитно высказано, что книга есть. Однако не это есть тема вопрошания, тематическая интенция направляется на то, «что» это за книга. Предзнание содержится в исполнении вопроса и в нем соподтверждается, но оно остается нетематическим, если не тематизируется отчетливой рефлексией и не приводится к понятию [6] .

Нетематическое предзнание бывает различного вида. Определенный отдельный вопрос обусловлен эмпирическим предзнанием. В случае, если я (согласно вышеупомянутому примеру) вопрошаю, что есть некая книга, то прежде я должен знать из опыта, что книга существует и что «вот это» есть книга, я должен быть знаком с книгами и т. п.; иначе я не могу поставить осмысленный вопрос. Если я спрашиваю, который час, то прежде я должен знать, что существуют часы, показывающие время, что эта временная точка показываема на часах и т. п.; иначе я не могу так вопрошать.

Поскольку определенный вопрос возможен лишь при условии определенного эмпирического предзнания, то мы можем назвать его конститутивным предзнанием. Оно есть условие в строгом смысле (conditio sine qua поп), а стало быть, конституирует возможность данного вопроса. Я должен знать, например, что есть книга вообще, чтобы быть в состоянии вопрошать об этой книге. Я должен знать, что время и часы существуют, чтобы быть в состоянии вопрошать, который час. Более определенное содержание эмпирического предзнания не конститутивно, а лишь модификативно входит в смысл вопроса, варьируя конкретные смысл и цель вопроса. Я вопрошаю об этой книге, ибо она, быть может, настоятельно мне нужна и я долго ее разыскивал. Я вопрошаю, который час, ибо, возможно, время не терпит, так как я ожидаю чего-то и т. п. Конкретный отдельный вопрос восстает из широкого контекста моей жизни и моих поступков. И все же не контекст конституирует смысл вопроса. Последний может быть понят, на него можно даже ответить, не схватив при этом [miterfabt] все модификативные элементы. Это важно для «герменевтической» проблемы. Для понимания некоего определенного отдельного вопроса или отдельного высказывания нет необходимости (да и невозможно) видеть весь его конкретный совокупный горизонт, поскольку его содержания не конститутивно, а лишь модификативно входят в вопрос или высказывание. Достаточно знать «релевантные» содержания, которые конститутивно определяют смысл вопроса или высказывания (ср. Coreth 1969).

Эмпирическое предзнание, конститутивно ли оно или только модификативно, есть место историчности нашего существования, а также познавания и понимания, оценивания и поступков. Мы несем на себе печать горизонта истории, традиции, равно как и нынешней ситуации, мы предобусловлены также в философском мышлении. Человек, благодаря своей сущности, как дух в теле, дух в мире (Ранер), есть также дух в истории, т. е. отнесен и отослан к истории. Он не может ни упразднить, ни перепрыгнуть историчность своего существования. Тем не менее возникает вопрос, не превышаем ли мы все-таки в то же время историческую обусловленность, которой подвластны; более того, не кроется ли сущность человеческой истории как раз в этой напряженности между обусловленностью и, в то же время, ее постоянным превышением в простирании на безусловное. Этот феномен оказывается «безусловным в обусловленном», которое само всегда дано лишь в конкретном исторически-языковом опосредствовании.