– Василий Степанович. – Услужливая физиономия водителя заглянула в дверь его кабинета. – Домой…

– Изыди! – рявкнул Гольцов, запустив в его сторону малахитовой чернильницей.

Чернильница тяжело стукнулась о дверь, оставив на ней царапину, и беззвучно шлепнулась на ковер. Гольцов взглянул на нее неприязненно. На кой черт ему купили этот малахитовый набор? Он что, перьевыми ручками пишет, что ли? Для солидности? Для форсу? Ох, понты дешевые его достали!

А с другой стороны – он ведь сам полез с растопыренными локтями и со свиным своим рылом в калашный ряд? Сам. Никто его не неволил. И жена, Татьяна, была всегда против. Всегда уговаривала его купить домик в деревне и фермерством заняться. Она хорошая была, его жена, добрая, любила его, заботилась. Никогда ничем не попрекала. Все молча сносила – и грубость его, и девок, и запои, которые нет-нет да случались. Молча, с укором глянет, когда мокрое полотенце ему с похмелья на лоб кладет, – и все. Ни слова, ни звука.

Не выдержала Танюшка лишь единожды. Это когда он с Маринкой закрутил. Да как закрутил-то! Начал с ней на людях появляться, светские вечеринки посещать. В меха начал ее наряжать, цацки покупать. Квартиру в центре снял шикарную, обещал выкупить со временем…

– А когда? – игриво улыбалась Марина, растянувшись, как породистая игривая кошка, поперек кровати.

– Вот как только полюбишь меня сильнее, так и…

Чуть было не ляпнул тогда, что узаконит их с ней блуд. Вовремя язык прикусил, вспомнив про детей и Танюшку. Пожалел их, промолчал. Хотя мысли о том, чтобы постоянно жить с Мариной, его стали посещать все чаще и чаще. Может, так и случилось бы, ушел бы он к ней. Да Танюшка не выдержала.

– Вася, я скоро умру, наверное, – сказала она ему как-то за завтраком, когда дети уже ушли из кухни.

– Что? – Он не сразу понял, привычно отгородившись от нее газетой. – Что ты сказала?

Газету он так и не убрал. Он вообще редко в последнее время смотрел на жену. Слишком уж резал глаз контраст между Маринкиной свежей молодостью и Танюшкиным увяданием.

– Я сказала, Васенька, что, наверное, скоро умру, – повторила жена чуть громче.

Гольцов скомкал газету и запулил ее в угол.

– С дуба рухнула, что ли?! – совсем не по-светски выпалил он. – С какой это хреновни ты в ящик должна сыграть, Тань? Болит у тебя что-то?

Он пригляделся к ней. Да нет, она по-прежнему выглядит. Привычно, по-домашнему. Как его верная старая жена.

– Болит, Васенька, очень болит, – кивнула она, и вдруг слезы покатились по ее щекам. – Вся душа моя нарывает от твоего паскудства, дружок! Я-то ладно, я старая. Детей жалко! Газеты читают, журналы листают, а там – ты, с этой курвой с сиськами голыми, во всю страницу! Они мне вопросы задают, а мне и ответить им нечего! Стыдно!!! До смерти стыдно! Лучше помереть, честное слово.

Он просто побелел, услышав все это. Наговорил ей кучу гадостей, смахнул какую-то посудину со стола, пригрозил в монастырь загнать и ее, и отпрысков, и уехал к Маринке. Кутили они с ней три дня, не вылезали из койки – столько же. Потом ему вдруг до смерти захотелось малосольных огурцов, которые Танюшка делала ему круглый год, и он домой поехал. А она – она какой-то другой стала. Похорошевшая, принарядившаяся, с прической, глаза подкрасила – в театр собралась с детьми.

– А огурцы? – мутно взглянул на нее Гольцов.

– Ты знаешь в своем доме все, где что лежит, ты в курсе, – улыбнулась она ему и в лоб поцеловала, успев шепнуть перед тем, как уйти: – Все, кроме меня, Васенька! Прокляну ведь! Или уйду от тебя. Детей заберу и уеду к тетке.

– В нищету? – не поверил он. – Голыми задами трясти?

– А хоть бы и так, – пожала она плечами, укутанными в норковый палантин. – Что тут в горе жить, что там… Там мы хоть паскудства твоего не увидим, ни я, ни дети. А с гадиной этой ты еще горя хлебнешь, поверь…

Гольцов со вздохом провел по лицу пятерней.

Напророчила Танюшка! Или прокляла его? Маринку вон ухандокал кто-то прямо белым днем, а ему теперь какие-то хрены на граблях названивают! И хорошо еще, что пока только они, а может ведь и кто-то посерьезнее позвонить. Сразу все грехи его молодости вспомнят. Сразу замурыжат его.

Ох, Маринка, Маринка… Упустил, распустил! После тех Танюшкиных слов он пыл-то поубавил и встречи на людях прекратил. Виделись они теперь лишь на квартире, которую он, к слову, выкупать теперь тоже не спешил. Доходили до него слухи, что мотает подолом Маринка-то. Направо и налево будто бы мотает.