Ловкачев первый справился с собой, спрашивает у Лукерьи:

— Это ваше животное, Лукерья Филипповна?

Лукерья, стуча зубами, отвечает:

— Не наше. Его, наверное, собаки сюда загнали!

И вдруг — хотите верьте, хотите нет! — вошедший

баран этаким дребезжащим, довольно противным человеческим тенорком объявляет:

— Нет, меня не собаки сюда загнали, я к вам, пропойцам, самолично явился.

Боже ты мой милостивый, что тут поднялось в Лу керьиной избе! Ловкачев на лавку грохнулся, ноги вытянул, сидит с выпученными глазами, смотрит на говорящего барана и по-бараньи блеет ему в ответ:

— Бе-бе-бя-бя…

Погуляев с куском пирога в руке под стол нырнул.

А Лукерьюшка, бедняжечка, схватила жбан с первачом со стола, прижала к груди, как малое дитя, кланяется со слезами:

— Святой крест, товарищ Баранов, для себя сварила, не для продажи. По случаю дня ангела. Не погубите, товарищ Баранов!

А вошедший баран топнул ногой и продолжает человеческим голосом:

— Слушайте меня, начальники, и не перебивайте, а то всех до одного затопчу, забодаю! Я хоть и бессловесное создание, но вы меня до того довели, что даже я заговорил. Сил моих больше нет терпеть ваше нахальное надувательство. Ведь все ваши овцы — мои товарки — уже давно на том свете на небесных пастбищах пасутся, а вы в ваших отчетных бумагах до сих пор пишете, что у колхоза есть овцеводческая ферма. И идут те бумаги в район, а из района в область, и так далее. А какая же у вас ферма, волк вас заешь, когда овец-то на ней всего парочка: я да моя ненаглядная ярочка Машка. И та час назад преставилась. Остался я один, горький вдовец, остылая головешка со штатом в две обслуживающие меня человеко-единицы: заведующий фермой и чабан!

Тут вошедший баран сделал передышку. А Ловкачев с лавки хрипит:

— Погуляев, бродяга, вот до чего ты ферму довел: подотчетные бараны и те позволяют себе критиковать колхозное руководство!

Погуляев ему из-под стола:

— Это сверхъестественный случай! Я за сверхъестественное не отвечаю!

А вошедший баран опять ногой — тук! — глазами сверкнул, рогами повел и говорит:

— Хотел я сначала сбежать от вас, от подлецов, к вашим соседям. Там, говорят, овцам привольно живется на колхозной ферме, но потом хорошо все обдумал и принял другое непоколебимое решение. Я решил покончить свою постылую жизнь самоубийством. И произведу это ужасное действие сейчас, здесь, на ваших подлых глазах Может быть, тогда в ваших душонках проснется совесть и вы перестанете писать надувательские бумаги в район, а район самотеком в область, а область выше, и так далее Когда ни одной животины на вашей ферме не останется, придется вам, хочешь не хочешь, правду сказать.

Сказал все это вошедший баран и ужасно грозно Лукерье приказывает:

— Ну-ка плесни мне в миску своего окаянного продукта граммов двести пятьдесят.

Лукерья трясущимися руками берет со стола свободную мисочку, наливает туда из жбана своего пронзительного первача, ставит на пол перед бараном. А потом подцепила на вилку свинины жареной хороший кусочек, говорит умильно:

— А это вам закусить, товарищ Баранов!

Вошедший баран как фыркнет на нее:

— Пошла прочь, дуреха! Яд без закуски принимают!

Испил, повалился на пол, дрыгнул, бедняжка, задними ножками разика два и богу своему овечьему отдал душу!

Мне про этот сверхъестественный случай Лукерьина кошка рассказала. Свидетель непререкаемо верный! Но она в избе находилась лишь до той самой роковой минуты, когда вошедший баран начал с целью самоубийства самогон пить. Тут она со страху на нервной почве выскочила во двор — дверь-то была открыта! — и вернулась в избу только под утро, когда ни барана, ни Лукерьиных гостей уже не было. Только дух стоял тяжелый. Что в избе происходило после кончины барана, я точно не знаю. Есть такой слушок, будто Ловкачев и Погуляев покончившего с собой честного барана, ободрав, тут же сварили и съели. Под эту знаменитую закуску выпит был ими якобы еще один жбан первача из сахарной свеклы, поскольку на их луженые желудки Лукерьин яд по причине частого употребления давно перестал действовать. И надувательские бумаги будто бы продолжали еще некоторое время поступать в район, а из района в область, и так далее А другие говорят, будто Ловкачев и Погуляев утром, опохмелившись, поехали куда надо и там покаялись в своем очковтирательстве.

Чего не знаю, того не знаю. А в остальном все правда.

Жил-был (да, собственно, и сейчас живет) некто Беляшин Иван Ферапонтыч, мужчина в самом соку

Работал он в Верхней Залихватовке председателем Верхне-залихватовского горисполкома и очень любил всякие знаменательные даты.

Можно даже сказать, что Ферапонтыч только в канун праздников и действовал на полную свою мощность, а в будние дни превращался в потухший вулкан.

Сидит, бывало, у себя в кабинете, оплывший, небритый, листает перекидной календарь. Телефон зазвонит — он возьмет трубку, что-то ответит безо всякого воодушевления, секретарша на цыпочках войдет — чего-нибудь ей прикажет- «Принесите папирос!» или «подайте боржоми!», посетитель, не дай бог, заявится — выслушает, но вполуха; совещание случится — проведет, а спросите, о чем было совещание — не скажет! Все, что полагается председателю делать, делал, но не вникал!

Даже субботние рыбалки с легким выпивоном на свежем воздухе — отличное средство противу служебной мерихлюндии — и те на Ивана Ферапонтыча не действовали в буднее время. Другие, смотришь, знай себе подсекают да вытаскивают, а он пристроится где-нибудь за кустиком с удочкой и белыми отсутствующими глазами глядит на прыгающий красный поплавок.

Зато перед праздниками Ферапонтыч дивно преображался. В кабинете у себя не сидел, а ходил по нему вперед-назад этакой гарцующе-танцующей походочкой. Никакой расслабленности и мерихлюндии! Глаза горят, щеки чисто побриты, брюхо втянуто внутрь, как у солдата на парадном смотру.

Гарцует по кабинету и бодрым басом у своих помощников выпытывает:

— Ну как там у вас? Какими показателями порадуем вышестоящих руководителей и начальников по случаю светлого праздника?

Помощники докладывают: тут недоделано, там недобрано, здесь недовыполнено, там недожато и недоснято.