Перед тем, как отрубить ногу, Гришке дали целый жбан меду-насыти с отваром сон-травы.

– Испей-ко... Заснешь - ничо не услышишь, ничо не почуешь, - успокаивала бабка Воробьиха, подавая снадобье...

Он уснул. Дед Васько привязал его широкими ремнями к лавке, чтобы не бился, оголил ногу, перевязал туго сыромятным узким ремнем повыше будущей культи, конец закрепил. Оглянулся - так ли сделал.

Сноха подошла к Гришке - в глазах слезы, - попрощалась как с покойником, перекрестилась, и, закрыв лицо подолом сарафана, взвыв, выскочила из избы.

Дед Васько и бабка Воробьиха встали на колени перед иконой Святой Богородицы - в руках горящие свечки - зашептали молитвы: просили прощения за такой жестокий способ лечения...

Дед встал, суровый, решительный, взял в большие, мелко дрожащие руки секиру с очищенным на огне лезвием, подложил чурбак под ногу и... Секира с прямой дубовой ручкой, описав в воздухе полукруг, впилась хищно - отрубила ногу - в дерево, - нижняя часть голени с обезображенной ступней, как мертвый кусок мяса, упала, кровавя черной кровью земляной пол... Обрубок, подобно отрубленной гусиной шее, забился, брызгая алой кровью, растягивая сыромятные ремни - треснула лавка под рванувшимся Гришкиным телом, - из широко открытого рта - ужасный крик-стон... Непривязанной головой бился, мотал ею туда и сюда... Мучительно-жалобно кричал... Наконец, побелевший, как мел, обмяк, бессильно упала на постель голова с мокрыми волосами; заснул, выдыхая из себя тяжкий стон...

Прошло еще несколько недель. Нога-обрубок плохо заживала - не затягивалась кожей рана, хотя боли утихли, мучившие и после "операции".

За это время закрыло деревню черное крыло очередной - которой уже за последние годы!
– беды: потерялись дед Васько с Санькой - ушли "рыбалить" и не вернулись - был ледоход...

Сошел снег в деревне (она стояла на возвышенности), на полях, полого спускающихся к речке и постепенно переходящих в луга. Остался крупнозернистый, льдистый снег в лесу да на тенистых склонах крутых глухих оврагов.

Не успели перемочь последнее горе - на пороге другое: - слегла бабка Воробьиха...

Сев на носу, а чем сеять? Все съели, и, если бы Опросинья не рыбачила "мордами", и не корова - пропали бы, перемерли...

* * *

...Гришка в последние дни часами лежал, уставя заслюдившиеся глаза на черный от сажи потолок; начал отказываться от еды.

О чем он думал?..

Опросинья - белая, высокая, грудастая, с чуть удлиненным лицом - пыталась расшевелить, растормошить его. Вот и сейчас, подавая вареные рыбки, заговорила:

– Ой, скоко окуней, язей налезло!... Наварили, сушить повесили... Пока рыба поднимается по протокам - самое время... А ты ешь, ешь!

Чего не ешь?..

– Не хочу... Иди, Опросюшка, иди...

Она обиженно выпятила нижнюю губу, пошла, шепча: "Святая Богородица! Помоги ему - на глазах тает..."

Реже стала Опросинья подходить к Гришке. Дети боязливо ходили около него.

"Ох, не встать ему уж!" - горестно вздыхала-жалела в платок дедова сноха у печи и, поворачиваясь к иконам, крестилась.

Однажды под вечер прошло по дому какое-то беспокойство, суетное оживление, и все стихло. Никого... Через некоторое время в избу вбежала запыхавшаяся Опросинья, кинулась в угол, к Гришке.

Он прикрыл глаза - будто спит.

– Вставай! Бабушка Агафья помирает...

– Кто?
– удивленный и недовольный Гришка открыл глаза.

– Да бабка Вор...
– и замолкла, перекрестилась девушка: нельзя умирающую по прозвищу называть.
– Ну, та, котора ногу тебе лечила...

– Бабка Воробьиха?..

– Прости его, Исусе Христе!
– снова закрестилась.
– Больной - вот и...

– Не в своем уме?..
– перебил Гришка, заблестев глазами; приподнялся на локте.
– Нет, в своем я уме и уже все обдумал - не приставайте ко мне - хватит людей... себя терзать - не мочь мне жить!.. Кому эдакой - ни вой, ни пахарь... Даже ребенки, и то понимают - ходят вокруг и крестятся, как возле покойника...

Опросинья краснела, набухали слезами голубые глаза, и вдруг грубо:

– Нелепицу городишь. Вставай, пошли! Бабушка Агафья всех велела к ей... Благославлять будет. А тебе особо... сказала: "Не придет - прокляну!.."

Гришка побледнел.

– Как пойду?!

– Как?.. Должен пойти - и все...

Гришка покрестился, пошептал молитву, овладел собой, успокоился. Все равно придется идти - не исполнить просьбу умирающей большой грех, тем более - чего уж таить - от бога не скроешь: обиду он затаил на бабушку Агафью, хотя и понимал, что нельзя так.

– Иди, неси какую-нибудь палку, штоб в подмышки упереться...

Опросинья ожила, блеснула зубами, бросилась в бабий кут и принесла кочергу.

– Ты што?!.. На кочерге?.. К умирающей - дура!
– черти только эдак-то делают.