Стихотворения. Четыре десятилетия
вернуться

Кушнер Александр Семенович
Шрифт:

Я шел вдоль тяжелой припухлой реки…

Я шел вдоль тяжелой припухлой реки, Забывшись, и вздрогнул у моста Тучкова От резкого запаха мокрой пеньки. В плащах рыбаки Стояли уныло, и не было клева. Свинцовая, сонная, тусклая гладь. Младенцы в такой забываются зыбке. Спать, глупенький, спать. Я вздрогнул: я тоже всю жизнь простоять Готов у реки ради маленькой рыбки. Я жизнь разлюбил бы, но запах сильней Велений рассудка. Я жизнь разлюбил бы, я тоже о ней Не слишком высокого мнения. Будка, Причал, и в коробках — шнурочки червей. Я б жизнь разлюбил, да мешает канат И запах мазута, веселый и жгучий. Я жизнь разлюбил бы — мазут виноват Горячий. Кто мне объяснит этот случай? И липы горчат. Не надо, оставьте ее на меня, Меня на нее, отступитесь, махните Рукой, мы поладим: реки простыня, И сладки на ней, и слепящие нити Дождливого дня. Я жизнь разлюбил бы, я с вами вполне Согласен, но, едкая, вот она рядом Свернулась, и сохнет, и снова в цене. Не вырваться мне. Как будто прикручен к ней этим канатом.

Времена не выбирают…

Времена не выбирают, В них живут и умирают. Большей пошлости на свете Нет, чем клянчить и пенять. Будто можно те на эти, Как на рынке, поменять. Что ни век, то век железный. Но дымится сад чудесный, Блещет тучка; я в пять лет Должен был от скарлатины Умереть, живи в невинный Век, в котором горя нет. Ты себя в счастливцы прочишь, А при Грозном жить не хочешь? Не мечтаешь о чуме Флорентийской и проказе? Хочешь ехать в первом классе, А не в трюме, в полутьме? Что ни век, то век железный. Но дымится сад чудесный, Блещет тучка; обниму Век мой, рок мой на прощанье. Время — это испытанье. Не завидуй никому. Крепко тесное объятье. Время — кожа, а не платье. Глубока его печать. Словно с пальцев отпечатки, С нас — его черты и складки, Приглядевшись, можно взять.

РАЗГОВОР В ПРИХОЖЕЙ

Не наговорились. В прихожей, рукой с четвертой попытки в рукав попадая, о Данте, ни больше ни меньше, с такой надсадой и страстью заспорить: — Ни рая, ни ада его не люблю. — Подожди, как можно… – (И столько же тщетных попыток открыть без хозяина дверь, позади торчащего.) — Вся эта камера пыток не может нам искренне нравиться. — Он подобен всевышнему. — Что так же скучен? — Ну, знаешь… – И с новым запалом вдогон трясущему дверь: — Если ты равнодушен, то это не значит еще… И потом, он гений и мученик. — В чьем переводе читал ты его? Где мой зонт? — Не о том речь, в чьем переводе. Подобен породе гранитной, с вкрапленьями кварца, слюды. И магма метафор, и шахта сюжета. Вот зонт. Кстати, в моде складные зонты. — Твой мрамор и шпат — из другого поэта, не Данте нашедшего в них, а себя, черты своего становленья и склада. По-моему, век наш, направо губя людей и налево, от Дантова ада наш взор отвратил: зарывали и жгли и мыслимых мук превзошли варианты… – Опомнюсь. Мы что, подобрать не могли просторнее места для спора о Данте?

Заснешь и проснешься в слезах от печального сна…

Заснешь и проснешься в слезах от печального сна. Что ночью открылось, то днем еще не было ясно. А формула жизни добыта во сне, и она Ужасна, ужасна, ужасна, прекрасна, ужасна. Боясь себя выдать и вздохом беду разбудить, Лежит человек и тоску со слезами глотает, Вжимаясь в подушку; глаза что открыть, что закрыть – Темно одинаково; ветер в окно залетает. Какая-то тень эту темень проходит насквозь, Не видя его, и в ладонях лицо свое прячет. Лежит неподвижно: чего он хотел, не сбылось? Сбылось, но не так, как хотелось? Не скажет. Он плачет. Под шорох машин, под шумок торопливых дождей Он ищет подобье поблизости, в том, что привычно, Не смея и думать, что всех ему ближе Орфей, Когда тот пошел, каменея, к Харону вторично. Уже заплетаясь, готовый в тумане пропасть. А ветер за шторами горькую пену взбивает И эту прекрасную, пятую, может быть, часть, Пусть пятидесятую, пестует и раздувает.

Сквозняки по утрам в занавесках и шторах…

Сквозняки по утрам в занавесках и шторах Занимаются лепкою бюстов и торсов. Как мне нравится хлопанье это и шорох, Громоздящийся мир уранид и колоссов. В полотняном плену то плечо, то колено Проступают, и кажется: дыбятся в схватке, И пытаются в комнату выйти из плена, И не в силах прорвать эти пленки и складки. Мир гигантов, несчастных в своем ослепленье, Обреченных все утро вспухать пузырями, Опадать и опять, становясь на колени, Проступать, прилипая то к ручке, то к раме. О, пергамский алтарь на воздушной подкладке! И не надо за мрамором в каменоломни Лезть; все утро друг друга кладут на лопатки, Подминают, и мнут, и внушают: запомни. И все утро, покуда ты нежишься, сонный, В милосердной ночи залечив свои раны, Там, за шторой, круглясь и толпясь, как колонны, Напрягаются, спорят и гибнут титаны.

Придешь домой, шурша плащом…

Придешь домой, шурша плащом, Стирая дождь со щек: Таинственна ли жизнь еще? Таинственна еще. Не надо призраков, теней: Темна и без того. Ах, проза в ней еще странней, Таинственней всего. Мне дорог жизни крупный план, Неровности, озноб И в ней увиденный изъян, Как в сильный микроскоп. Биолог скажет, винт кружа, Что взгляда не отвесть: — Не знаю, есть ли в нас душа, Но в клетке, — скажет, — есть. И он тем более смущен, Что в тайну посвящен. Ну, значит, можно жить еще. Таинственна еще. Придешь домой, рука в мелу, Как будто подпирал И эту ночь, и эту мглу, И каменный портал. Нас учат мрамор и гранит Не поминать обид, Но помнить, как листва летит К ногам кариатид. Как мир качается — держись! Уж не листву ль со щек Смахнуть решили, сделав жизнь Таинственней еще?

МУЖЧИНА С РОЗОЙ

Мужчина с розой на портрете, Ее он держит меж двух пальцев За стебель гибкий и точеный, Перевернув к себе затылком, Молодцевато и брезгливо, Как все мужчины. Что он мужчина, нет сомнений. Напрасно б венский аналитик Старался розу допросить С пристрастьем: нет ли фетишизма, Инверсионных отклонений, – Их нет, им неоткуда быть. К тому же, роза бессловесна, Полузамучена верченьем В руке, не помнит, где мучитель, Где стол, где кресло, где букет. В кафтане, с пышными усами, Мужчина с розой полумертвой Глядит, не зная, что с ней делать. Вдохнуть тончайший аромат Ему и в голову, конечно, Прийти не может (то ли дело – Сорвать и даме поднести!). Так и должны себя вести, Так и должны чуть-чуть небрежно Мужчины к жизни относиться, К ее придушенной красе, Как этот славный офицер (Тут нету места укоризне), – Чуть-чуть неловко, неумело, Затем что нечто, кроме жизни, Есть: долг и доблесть, например.

КУСТ

Евангелие от куста жасминового, Дыша дождем и в сумраке белея, Среди аллей и звона комариного Не меньше говорит, чем от Матфея. Так бел и мокр, так эти гроздья светятся, Так лепестки летят с дичка задетого. Ты слеп и глух, когда тебе свидетельства Чудес нужны еще помимо этого. Ты слеп и глух, и ищешь виноватого, И сам готов кого-нибудь обидеть. Но куст тебя заденет, бесноватого, И ты начнешь и говорить, и видеть.