Стихотворения. Четыре десятилетия
вернуться

Кушнер Александр Семенович
Шрифт:

И нашу занятость, и дымную весну…

И нашу занятость, и дымную весну, И стрижку ровную, машинную газонов, Люблю я плеч твоих худую прямизну, Как у египетских рабов и фараонов. В бумажном свитере и юбке шерстяной Над репродукциями радужных эмалей Как будто бабочек рассматриваешь рой, Повадку томную Эмилий и Амалий. И странной кажется мне пышнотелость дам, Эмалевидная их белизна и нега. Захлопни рыхлый том: они не знают там Ни шага быстрого, ни хлопотного века. Железо — красные тона давало им, И кобальт — синие, и кисть волосяная Писала тоненько, — искусством дорогим Любуюсь сдержанно — чужая жизнь, иная! На что красавица похожа? На бутыль. Как эту скользкую могли ценить покатость? Мне больше нравится наш угловатый стиль, И спешка вечная, и резкость, и предвзятость.

В одном из ужаснейших наших…

В одном из ужаснейших наших Задымленных, темных садов, Среди изувеченных, страшных, Прекрасных древесных стволов, У речки, лежащей неловко, Как будто больной на боку, С названьем Екатерингофка, Что еле влезает в строку, Вблизи комбината с прядильной Текстильной душой нитяной И транспортной улицы тыльной, Трамвайной, сквозной, объездной, Под тучей, а может быть, дымом, В снегах, на исходе зимы, О будущем, непредставимом Свиданье условились мы. Так помни, что ты обещала. Вот только боюсь, что и там Мы врозь проведем для начала Полжизни, с грехом пополам, И ткацкая фабрика эта, В три смены работая тут, Совсем не оставит просвета В сцеплении нитей и пут.

НОЧЬ

Бог был так милостив, что дал нам эту ночь. Внизу листва шумела, Бежала, пенилась, текла, струилась прочь, Вздымалась, дыбилась, остаться не хотела. Как будто где-то есть счастливее места, Теплее, может быть, роднее. Но нас не выманишь, как тех чижей с куста, Они затихли в нем, оставь их, — им виднее. Бог был так милостив, что дал нам этот век. Кому не думалось про свой, что он — последний? Так думал римлянин, так раньше думал грек, Хотя не в комнатах топтались, а в передней. Мне видеть хочется весь долгий, страшный путь, Неведенью предпочитаю знанье. Бог был так милостив, что, прежде чем уснуть, Я дрожь ловил твою и пил твое дыханье. При сотворении он был один, в конце Свое смущение он делит вместе с нами, И ночью тени на лице Волнами пенятся, колышатся цветами.

На выбор смерть ему предложена была…

На выбор смерть ему предложена была. Он Цезаря благодарил за милость. Могла кинжалом быть, петлею быть могла, Пока он выбирал, топталась и томилась, Ходила вслед за ним, бубнила невпопад: Вскрой вены, утопись, с высокой кинься кручи. Он шкафчик отворил: быть может, выпить яд? Не худший способ, но, возможно, и не лучший. У греков — жизнь любить, у римлян — умирать, У римлян — умирать с достоинством учиться, У греков — мир ценить, у римлян — воевать, У греков — звук тянуть на флейте, на цевнице, У греков — жизнь любить, у греков — торс лепить, Объемно-теневой, как туча в небе зимнем. Он отдал плащ рабу и свет велел гасить. У греков — воск топить, и умирать — у римлян.

СОН

В палатке я лежал военной, До слуха долетал троянской битвы шум, Но моря милый гул и шорох белопенный Весь день внушали мне: напрасно ты угрюм. Поблизости росли лиловые цветочки, Которым я не знал названья; меж камней То ящериц узорные цепочки Сверкали, то жучок мерцал, как скарабей. И мать являлась мне, как облачко из моря, Садилась близ меня, стараясь притушить Прохладною рукой тоску во мне и горе. Жемчужная на ней дымилась нить. Напрасен звон мечей: я больше не воюю. Меня не убедить ни другу, ни льстецу: Я в сторону смотрю другую, И пасмурная тень гуляет по лицу. Триеры грубый киль в песок прибрежный вдавлен – Я б с радостью отплыл на этом корабле! Еще подумал я, что счастлив, что оставлен, Что жить так больно на земле. Не помню, как заснул и сколько спал — мгновенье Иль век? — когда сорвал с постели телефон, А в трубке треск, и скрип, и шорох, и шипенье, И чей-то крик: «Патрокл сражен!» Когда сражен? Зачем? Нет жизни без Патрокла! Прости, сейчас проснусь. Еще раз повтори. И накренился мир, и вдруг щека намокла, И что-то рухнуло внутри.

Как пуговичка, маленький обол…

Как пуговичка, маленький обол. Так вот какую мелкую монету Взимал паромщик! Знать, не так тяжел Был труд его, но горек, спора нету. Как сточены неровные края! Так камешки обтачивает море. На выставке все всматривался я В приплюснутое, бронзовое горе. Все умерли. Всех смерть смела с земли. Лишь Федра горько плачет на помосте. Где греческие деньги? Все ушли В карман гребцу. Остались две-три горсти.

Какой, Октавия, сегодня ветер сильный…

Какой, Октавия, сегодня ветер сильный! Судьбу несчастную и злую смерть твою Мне куст истерзанный напоминает пыльный, Хоть я и делаю вид, что не узнаю. Как будто Тацита читал эта крона И вот заламывает ветви в вышине Так, словно статую живой жены Нерона Свалить приказано и утопить в волне. Как тучи грузные лежат на косогоре Ничком, какой у них сиреневый испод! Уж не Тирренское ли им приснилось море И остров, стынущий среди пустынных вод? Какой, Октавия, сегодня блеск несносный, Стальной, пронзительный — и взгляд не отвести. Мне есть, Октавия, о ком жалеть (и поздно, И дело давнее), кроме тебя, прости.

По эту сторону таинственной черты…

По эту сторону таинственной черты Синеет облако, топорщатся кусты, По эту сторону мне лезет в глаз ресница, И стол с приметами любимого труда По эту сторону, по эту… а туда, Туда и пуговице не перекатиться. Свернет, покружится, решится замереть. Любил я что-нибудь всю жизнь в руке вертеть, Пора разучиваться. Перевоспитанье Тьмой непроглядною, разлукой, немотой. Как эта пуговичка, я перед чертой Кружусь невидимой, томленье, содроганье.