Я начал записывать все, что приходило на ум. Во время работы в Центральной айслипской больнице я наблюдал очень интересного пациента. Собранный материал послужил основой моей самой первой публикации в области психиатрии и стимулировал к выбору профессии психиатра. Первая ассоциация касалась этого пациента, затем последовали многочисленные энграммы и картины происходившего за пятилетний период работы в больнице. Я записывал ассоциации так быстро, как только мог, пока не стемнело. Мой коллега, заметив свет в комнате, попросил сделать вместо него обход больных, если я собираюсь остаться на ночь. Я настолько увлекся анализом, что после обхода снова погрузился в проблему. Написав еще больше, я наконец сказал себе: «Если метод работает таким образом, он не для меня». Процесс казался слишком медленным для моего темперамента, и я подумал, что глупо дожидаться столь долго такой мелочи.

Однако не мог бросить это занятие, даже не хотелось ужинать. Я продолжал писать почти до часа ночи и уже испытывал отвращение, но конца не было видно. Наконец пошел спать. В половине пятого утра, однако, проснулся. Пока лежал в постели, в голову лезли те же ассоциации, и вдруг неожиданно вспомнилась фамилия пациента. Она пришла ко мне по вдохновению.

Фрейд указывает, что забывание связано либо с нежеланием вспоминать, либо с незначительностью забытого материала. Например, большинство из нас вскоре досле колледжа забывают правила алгебры и дифференциального исчисления, так как не возникает необходимости в использовании математики. Но мой друг, профессор математики, вместе с которым я выполнял домашние задания, помнит все правила и еще сотни других, мне неизвестных. Нейрохирург едва ли забудет анатомию мозга, однако многие мои знакомые психиатры слабо осведомлены на этот счет. Короче говоря, мы забываем, потому что не хотим вспоминать или из-за отсутствия интереса, а также если забытому материалу сопутствует неприятный аффект. Вы обнаружите справедливость данного утверждения на собственных реакциях. В Бургхёлцли мы исследовали «эти механизмы при каждой возможности. Если кто- нибудь из нас допускал малейшую ошибку, его обязательно оставляли объяснить причину. Оговорки, описки в историях болезни необходимо было интерпретировать в присутствии всех. Мы учились таким образом не бояться «смотреть правде в лицо.

Но почему я забыл фамилию пациента? Как вы сейчас услышите, этот случай был связан с болезненной ситуацией. Мой пациент среди бела дня пытался поджечь

собор Святого Патрика. Он собрал много газет и поджег их. Его арестовали и в последующем направили в Центральную айслипскую больницу. В то время я занимал должность младшего врача. Моим наставником был доктор Фаулер. Он провел осмотр при поступлении пациента, а я наблюдал его вплоть до выписки. Фаулер поставил пациенту диагноз «шизофрения», но у меня что-то вызвало несогласие. «Что с ним тогда?» — спросил Фаулер, когда я выразил возражение. Пациент уже охотно разговаривал, он, казалось, смущался, но не проявлял нарушения аффективности, свойственного для шизофрении. «Заболевание напоминает одну из форм эпилепсии, — наконец сказал я. — У пациента некоторое помрачение сознания, предшествующее или следующее за эпилептическим приступом». — «Ой, — воскликнул Фаулер скептически, — вы, должно быть, прочли об этом в одной из немецких книг!». Он, конечно, имел в виду мое увлечение Крепелиным и вообще немецкой психиатрией.

Когда приблизительно через десять дней сознание пациента окончательно прояснилось, он рассказал мне, что пережил пять подобных приступов. Пациент приехал из Монреаля, где работал редактором французского журнала. В период приступов у него возникало стремление убежать из дома (пориомания), проявлялась склонность к запоям (дипсомания) и страсть к поджогам зданий (пиромания). Он устроил пожар в канадской церкви и на железнодорожной станции. Во время последнего приступа пациент уехал из Монреаля в Лондон и вступил в армию, чтобы сражаться с бурами. Через несколько месяцев придя в себя, он оказался в звании сержанта, чего в обычной жизни менее всего желал.

Случай, конечно, пленил воображение, и коллеги хвалили меня за необычный диагноз. Я просмотрел всю доступную литературу по эпилептическим нарушениям и подготовил материал к публикации. В больнице всем хотелось ознакомиться с этим случаем, и я чувствовал себя на высоте положения. Управляющий больницей (доктор С.), как правило не уделявший внимания научному аспекту работы с больными, посетил нас и принял участие в клиническом разборе. Он сказал, что хотел бы выступить с докладом на Медицинском обществе. Мне, естественно, не понравился такой оборот событий, особенно когда коллеги начали меня поддразнивать. Наконец я закончил описание случая и отнес материал доктору С. Так получилось, что я не ограничился англоязычными ссылками, как предполагал доктор С., а многократно цитировал немецкие, французские и итальянские статьи. Узнав о проработке мною иностранных источников в оригинале, доктор С. отказался от выступления и предложил сделать доклад мне самому. Однако к тому времени программа с его фамилией уже была отпечатана. Когда я появился на научном собрании, все решили, что меня просто прислали прочитать доклад вместо него. Слушатели очень заинтересовались случаем, но путаница относительно авторства не позволила мне испытать триумф.

Другими словами, у меня проявлялась сильная амбивалентность относительно всего эпизода. Удовлетворение сочеталось с неудовлетворенностью. Нам всегда нравится производить впечатление на коллег тем, что мы делаем. Если вам известна смешная история, вы стремитесь рассказать ее аудитории и смеетесь вместе со всеми. В данном случае я чувствовал, что не получил должной награды за достижение. Более того, доктор С. настоятельно рекомендовал мне поместить статью в «Лонг-Айлендский медицинский журнал», а я хотел опубликовать ее в журнале «Нервные и психические болезни» и уже договорился с редактором. Ситуация оставила у меня плохое впечатление, и поэтому я не мог вспомнить фамилию пациента.

Как же все-таки удалось вспомнить фамилию? Когда я записывал ассоциации (я исписал почти тридцать страниц), постоянно повторялась одна сцена. В то время Центральная айслипская больница находилась в неразвитом регионе площадью

— 951200 акров. Местность густо поросла лесом, в основном невысокими дубами, среди которых обитали кролики, перепела и другие мелкие животные. Часто загорался кустарник, и это всегда было большим событием. Пациенты выстраивались в шеренгу и передавали друг другу ведра с водой, доставляемой с некоторого расстояния. Все находились в сильном возбуждении. Эта повторявшаяся сцена концентрировалась вокруг одного такого случая, когда служащие принесли ружья, чтобы поохотиться на спасавшихся от огня кроликов. Я стоял по одну сторону управляющего больницей, а доктор Мэррей — по другую. У доктора С. проявлялись милитаристские замашки, и нам приходилось регулярно носить морскую униформу с полосками на воротнике, обозначающими наш ранг. (Позднее я раскрыл, почему, будучи «сухопутными силами», мы носили морскую форму. Однажды С. рассказал мне по секрету, что провалился на экзамене, пытаясь поступить на военно-морскую службу. По-видимому, бессознательно он решил создать маленькие военно-морские силы, так сказать, собственные!) Я стал свидетелем следующей сцены. С., одетый в адмиральский мундир, сказал одному из служащих: «Дайте мне ружье. Интересно, смогу ли я подстрелить кролика». Он прицелился, выстрелил и промахнулся; кролик продолжал бежать. Мэррей ияс удовольствием переглянулись.

Когда впоследствии я анализировал свои ассоциации, то обнаружил, что эта сцена всплывала на двадцать восемь раз чаще любой другой ассоциации — доктор С. прицеливается и говорит: «Мне хочется посмотреть, смогу ли я подстрелить кролика». Проснувшись тем утром, я снова услышал слова С. и неожиданно вспомнил фамилию пациента. Его фамилия была Lapin. Кто владеет французским языком, конечно, знает, что слово «lapin» означает «кролик».

Если бы я был более искусен в психоанализе, то, исписав три страницы, вспомнил фамилию. Но у меня отсутствовал должный навык интерпретации. Все заключалось на самом деле в этой одной ассоциации. С. попытался воспользоваться моим наблюдением, но у него не получилось. Как я уже говорил, я мог вспомнить фамилию через десять — пятнадцать минут. Однако я был новичком и ожидал появления ассоциации на «серебряном блюдечке». Психоанализ не легкое занятие. Вы должны быть чуткими к каждой ассоциации в большей мере, чем к процедурам при других формах лечения. Необходимо уделять внимание любой мелочи подобно хирургу, знающему, что удалить, а что не следует трогать.