Чиновники с облегчением вздохнули. Воспользовавшись их благодушным настроением, я спросила:

– Какой приговор мне грозит?

– От двух до четырех лет каторжных работ, – вежливо ответил помощник прокурора, и на этом разговор кончился.

По пути назад в Киев я неожиданно вспомнила, что снова встречусь с Найдой. Грубость этого угрюмого негодяя была для меня пыткой. Доселе меня с народом связывали исключительно дружелюбные, добрые отношения, и жестокость Найды действовала на меня сильнее, чем холод и голод. Я страдала от одной мысли о том, что снова его увижу и снова окажусь в его власти. Пока меня бросало в повозке из стороны в сторону, я страстно молилась: «Господи, забери от меня Найду! Сделай так, чтобы он ушел из тюрьмы! А если это нельзя устроить, тогда пусть он умрет! О Боже, если бы он умер… Я не могу его больше видеть, не могу, не могу…»

Когда мы приближались к городу, я отчаянно молилась о смерти Найды. К воротам тюрьмы мы подъехали ночью, в темноте. Меня отвели в маленькую комнату, едва освещенную масляной лампой. Я ничего не могла разглядеть. Заспанный человек велел кому-то привести смотрителя женского отделения. Я почувствовала себя скорее мертвой, чем живой, когда подумала: «Сейчас придет Найда. Что мне делать?»

– Кого мне позвать? – переспросил тот, кого посылали за смотрителем.

– Смотрителя женского отделения – Иванова.

– Разве его зовут Иванов? – спросила я.

– Конечно. Ведь Найда умер.

У меня перед глазами все поплыло. Я не могла поверить, что правильно расслышала, но не осмеливалась переспрашивать. Я ждала в страшном возбуждении. Четверть часа показались длинными, как целый день или как тревожная, ужасная ночь.

Наконец явился молодой светловолосый солдат с глуповатым лицом.

– Отведи ее в одиночную камеру, – распорядился заспанный человек и открыл передо мной дверь.

Я летела как на крыльях. Мне хотелось обратиться к новому смотрителю с приветствиями, но я сдержалась и только старалась рассмотреть его получше. Он казался глуповатым, но не испорченным. Очевидно, ему не хватало уверенности в себе.

«В любом случае, – подумала я, – хуже быть не может, и не исключено, что будет лучше. Он глуп, но не зол и не груб».

На следующий день я внимательно следила, как он ведет себя с женщинами, и увидела, что он не может справиться с ними. Коридор был полон шума и криков, как на базаре. Женщины стучали и требовали отпереть двери. Иванов бегал от одной общей камеры к другой; сначала он выпустил кого-то из одной камеры, потом запер другую, вызвав возмущение, которое не мог утихомирить. Женщины прекрасно понимали, что тюремщик им попался слабый и неопытный. После жестокого режима Найды эти жалкие рабыни чувствовали, что стали хозяевами ситуации, и старались все перевернуть вверх дном. Каждый день я ожидала, что тюремщика сменят, так как ото дня ко дню Иванов все больше терял голову, потел, вздыхал, но не становился умнее. На пятый день разгорелся неописуемый скандал. Я слышала крики, ругань и плач. Неожиданно по коридору пробежал окровавленный Иванов. За ним гнались женщины. Одна из них била Иванова по голове его связкой огромных тюремных ключей. Из его ран лилась кровь.

«Как это глупо! – подумала я. – Они снова получат кого-нибудь вроде Найды, и для них опять начнутся несчастья».

В течение пяти дней своей службы Иванов не обращал на меня внимания. У него не было на это времени. Он приносил мне воду, хлеб или обед, а затем убегал. Женщины непрерывно кричали на него. Утихомирить их было невозможно. Одолевавшие их яростные, бурные страсти не находили выхода. Когда же крышку на мгновение подняли, кипящая вода выплеснулась наружу и все залила.

Благородная девушка-штундистка сидела в своем углу и беззвучно молилась. Однажды в ужасе она прошептала через глазок моей двери:

– Они безумны, безумны! Бог отверг их души. Они не желают слушать слово Божиие.

Иванова сместили. Кто пришел на его место, я не помню. Прокурор Жихарев (впоследствии он стал сенатором) прибыл в тюрьму с ревизией. В разговоре со мной он выразил удивление тем, что «интеллигентная женщина» отказывается давать показания.

Через несколько дней сообщили, что меня переведут в другое место. После поездки по железной дороге в третьем классе с двумя жандармами я оказалась в маленькой камере в одном из московских полицейских участков. Каменный пол камеры был неровным – ноги узников, непрерывно ходивших от стены к стене, оставили в нем глубокие выемки. Все было покрыто грязью. На кровати лежал старый соломенный матрас.

В Киеве у меня забрали тюремную одежду и вернули одну из двух смен белья. Вторая осталась где-то вместе с мешком. Получить мешок назад мне не удавалось. В то время правительство выдавало заключенным в полицейских участках лишь 20 копеек на питание. По прибытии в Москву я потребовала у прокуроров и жандармов свой мешок. К моему изумлению, мешок и мои скудные пожитки мне вернули немедленно. Денег у меня не было, но я не хотела беспокоить друзей и родственников. Я предпочитала переносить несчастья в одиночку, хоть и знала, что всегда найдутся люди, готовые помочь мне. Крепкое здоровье и самый пристальный интерес к планам на будущее помогали мне без труда выдержать почти все материальные тяготы, хотя к грязи и паразитам я так и не смогла привыкнуть.

После перевода в Москву я впервые получила от своих добрых родителей письмо и с тех пор непрерывно переписывалась с ними 16 лет вплоть до их смерти. Мои братья и сестры никогда не оставляли меня без помощи, хотя это мешало их карьере. Власти откровенно говорили им, что, имея в сестрах Брешковскую, они могут не ждать повышения.

Московские чиновники, зная, что суровое обращение никак не сказывается на моем настроении, оказались более уступчивыми. Они не отказывали мне в бане и не запрещали переписку. Вероятно, об этом позаботился Данилевский – помощник прокурора. По отношению к заключенным он был самым достойным человеком из всех, каких я когда-либо встречала. Его действительно интересовало, что стало причиной открытой борьбы молодежи с правительством, и он очень тщательно выяснял прошлое политических заключенных. Когда он допрашивал меня, я воспользовалась возможностью и вкратце рассказала ему о подавлении любых попыток устроить школы в Мглинском уезде, о гонениях на сотрудников земств и о полном крахе всех учрежденных нами учебных заведений. Этим ограничились мои показания. За все три года, пока я ждала суда, меня больше не беспокоили допросами. Власти считали меня закоренелой преступницей, неспособной к раскаянию.