Относительная свобода первых месяцев подвергалась все большим ограничениям, а надзор, оставаясь ненавязчивым, становился все более строгим согласно многочисленным циркулярам, рассылавшимся в эпоху Лорис-Меликова. В этих циркулярах властям всегда предписывалось быть вежливыми с политическими ссыльными, но в то же время тщательно следить за каждым их шагом.

Тогдашний баргузинский исправник Галузин, который учился в московском кадетском корпусе, отличался чрезвычайной корректностью в отношениях с нами и прибегал к самой тонкой дипломатии, чтобы выполнить это требование.

Мы твердо придерживались своей привычки отсутствовать в городе, так как хотели приучить полицию и местных жителей к тому, что наши отлучки – нормальное явление. Я был страстным охотником и часто уходил в тайгу на несколько дней. Шамарин иногда отправлялся со мной. Весной мы ездили на острова на Баргузине, где в изобилии водились гуси, лебеди и утки. Галузин каким-то образом узнавал, куда мы направляемся, и присоединялся к нам. Мы нередко охотились на медведей на Духовом озере, и однажды на этом озере Галузин вследствие своей „страсти“ к медвежьей охоте пережил несколько неприятных минут. Мы притаились за маленькой избушкой и слышали всплески тяжелых лап в воде озера. Галузин перепугался и, когда звуки приблизились, попытался спастись на крыше избушки. Но он так шумел, что медведи убежали. Охота была испорчена, и пришлось возвращаться в Баргузин.

Если мы отправлялись в гости домой к Герасимову или на стеклянный завод, а то и просто ехали в ближайшую деревню или за город на пикник, там же оказывался и Галузин. Он всегда был очень учтив и неизменно приносил с собой корзину, полную провизии. Должен отметить, что он был редким исключением среди сибирских начальников. Он вел трезвую жизнь и сопровождал нас не из-за желания отдохнуть от дел в обществе крестьян, а из большого сыщицкого рвения. Из-за его постоянного присутствия нам пришлось ограничить свои визиты, так как мы заметили, что наши знакомые устают от него.

Линев и Шамарин нашли выход. Шамарин занялся плотницким делом, Линев – сельским хозяйством. Зимой мы своими руками сделали плуг и прочие инструменты, а весной купили лошадь и стали обрабатывать поля. Наши занятия выглядели настолько естественными, что удалось обмануть даже нашу ищейку. Когда осенью того же года мы отправились на сенокос на одном из островов и прожили там больше недели, Галузин не пожелал почтить нас своим визитом.

Линев сумел купить вторую лошадь для своего хозяйства, не возбуждая подозрений. Еще двух лошадей мы решили купить в каком-нибудь отдаленном месте и забрать их в самый последний момент. Предварительная подготовка требовала изрядных денег, но еще больше требовалось для самого путешествия. Мы планировали добраться по Амуру до Николаевска или Владивостока, переправиться в Америку на каком-нибудь судне, а оттуда вернуться в Россию. Я знал, что могу получить необходимую сумму у своих родителей, но, чтобы не посвящать их в наши планы, требовалось придумать какое-нибудь подходящее объяснение того, зачем мне понадобились такие большие деньги.

Поблизости от Баргузина находится озеро Алга, на котором добывают сульфат натрия. Он использовался на стеклянном заводе для производства стекла, а двое наших товарищей – Окушко и Чашковский – делали из него мыло. Оно было очень низкого качества, но продавалось хорошо. Завод был оснащен самым примитивным оборудованием – например, котел позаимствовали из старой бани.

Я написал родителям, сообщив им, что по соседству нет мыловаренного завода, и попросив у них денег на его основание. Такой предлог не вызывал никаких подозрений, и исправник тоже очень одобрял мою идею, но весь план провалился из-за того, что я написал о „заводе“. Организация „завода“ показалась кому-то из высокого начальства опасным занятием, и он наложил вето на мой проект. Таким образом, наши мечты о резервном капитале не получили воплощения.

Эта неудача не обескуражила нас. Мы получили рекомендательное письмо на один из амурских рудников и планировали заработать там денег на дальнейшее путешествие. А в Америке нам ничто бы не помешало получить деньги из России. Линев надеялся, что даже в этом не будет надобности, так как у него где-то в Америке остался земельный участок, который за время его отсутствия наверняка поднялся в цене и может быть продан.

Тем временем наше положение в Баргузине становилось все более тяжелым. Часть администрации (начальник гарнизона и учителя) писала на нас доносы – вероятно, обидевшись из-за того, что мы не захотели сдружиться с ними. Один из этих доносов касался меня, и он был настолько нелеп, что я так и не сумел понять, что могло лежать в его основе. В нем читинские власти оповещались, что я замышляю ни больше ни меньше, как отделение Баргузинского уезда от Российской империи, намереваясь поднять на восстание рабочих с золотых приисков, и для этой цели у меня заготовлен склад оружия. Думаю, что и в Чите, и в Иркутске прекрасно понимали всю глупость подобных обличений, но для очистки совести, а может быть, и для того, чтобы проверить, как мы живем, в Баргузин для расследования прислали жандармского офицера. Конечно, он не нашел ничего – даже какого-нибудь подозрительного письма, так как в то время мы жестко придерживались правила немедленно уничтожать все письма после прочтения. Из-за этого для истории оказалась утеряна очень интересная переписка. По той же причине никто не писал воспоминаний и не вел дневников.

Визит жандармского офицера стал доказательством, что такие предосторожности необходимы. Он нашел в моем письменном столе листок со словами „Катехизис социалистов“ и спросил меня, что это значит. Я подробно рассказал ему о смысле и происхождении этого документа, не упоминая его автора. Статью под таким названием, автором которой был некто Щербань, увидела в „Петербургских ведомостях“ одна моя знакомая дама из Иркутска. Статья представляла собой компиляцию отрывков из „Катехизиса“ Нечаева, „Набата“ и других источников, а ее автор изображал нас как каких-то кровожадных злодеев. Знакомая написала шутливое письмо, упрекая меня за то, что я пропагандирую одни идеи, а в действительности следую „Катехизису“. Письмо я сразу же уничтожил, а копию статьи сохранил, не подозревая, что через три месяца меня посадят из-за нее под арест. Офицер, очевидно, поверил моему объяснению и, заметив, что почерк женский, нерешительно добавил, что мог бы забрать „Катехизис“ и сличить его с газетной статьей. Но в Иркутске этой газеты не нашлось, и мне пришлось ждать, пока ее пришлют жандарму из Петербурга.

Обыскав мой дом, офицер отправился в другие дома, но нигде не нашел хотя бы еще одного „Катехизиса“. Чтобы его поездка в Баргузин не выглядела совершенно напрасной, перед отбытием он приказал содержать меня под арестом до тех пор, пока дело не будет рассмотрено.

Ждать мне пришлось три месяца, и до середины июля я просидел в каталажке при полицейском участке. Однако следует добавить, что я жил в ней или, вернее, спал только днями. С наступлением вечера я всегда уходил домой, и все это знали. Даже казаки будили меня, если я спал слишком долго, и говорили: