– Люди не умели грешить. Согрешили боги. Когда совершилось самое первое убийство, тогда и возник мир.

– Даже на небесах живут преступники, - усмехнулся Ерикку.

– Да. Убийцы. Наверное, поэтому мир и подошел к собственному концу.

– А как же люди?

– Душа постепенно теряла способность творить. Чем взрослее становился человек, тем меньше анимы он источал. Тот, в котором уже не было собственного источника анимы, превращался в голема - в пустую скорлупу, глиняного болвана, подобного тому, которого боги когда-то и вылепили из красной земли. Но некоторым из болванов удается заполучить в свое владение аниму... Но они все равно уже не становятся людьми. Их ты и убиваешь.

– Что ж, хоть чем-то полезен и я. Но зачем ты мне это рассказываешь?

– Потому что дальше будет только хуже. Големов уже сейчас становится все больше, а значит, появляется больше всякой нечисти - жутких порождений мертвых душ.

– Ну и что? Мир умирает, и то, как он умрет, уже не столь важно, - сказал Ерикку.

– Важно не только начало, мой глупый Ерикку. Еще важнее - конец, ведь за ним все равно последует новое начало.

– Мне безразлично. Мне все равно, что будет завтра. От меня ничего не может зависеть в мире. Я - чересчур маленький винтик в разлаженном механизме. В какую бы сторону я не повернулся, машину это не отладит.

– Ты ошибаешься, мой глупый Ерикку, ты ошибаешься. Именно от нас с тобой и зависит завтрашний день. Именно от нас зависит - сможем ли мы вновь склеить разбитый в вдребезги мир, или продолжим существование каждый в собственном кошмаре.

Ерикку освободился от объятий, встал и начал собирать разбросанную по комнате одежду.

– Ты вернешься, - сказала Банана.
– Ты обязательно вернешься.

– Нет, - ответил Ерикку.
– Нет.

Но когда он повернулся к постели, там никого не было. Лишь дырчатый куб валялся среди складок тонкого одеяла.

8

Сэцуке лежала в кровати и смотрела в потолок. Слишком гладкий, чересчур идеальный, чтобы глаза могли прекратить бесцельные блуждания и за что-то зацепиться - за крохотную трещинку, выступ, пятнышко. День начинался и заканчивался. Розоватый утренний сумрак превращался в унылую полутьму, которая лишь по недоразумению называлась днем, а затем разливалась чернильная темнота, которую не могли разбавить ни одна лампа.

Иногда она прислушивалась к звукам за окном. Осенняя капель, свист и завывания ветра, выметающего последние остатки давно минувшего и уже всеми забытого лета. Шумели машины, невнятно бормотала уличная реклама. Чужой, незнакомый мир простирался вне дома, но еще более чужой и еще более незнакомый мир незаметно поселился внутри.

Внутри тоже бушевал ветер, лил дождь, и день был столь короток, что казался лишь частью ночи, странным всплеском на ее маслянистой агатовой поверхности.

Сэцуке теснее прижимала к себе Эдварда, как будто старалась спрятаться где-то внутри его мягкого тела, однако и это не помогало.

Но хуже всего были сны и воспоминания. Человек не может жить без воспоминаний. Как поняла Сэцуке, если ничто не отвлекает, если внешний мир забот не стучит настойчиво в твои мысли, то ты неизбежно начинаешь тонуть в воспоминаниях. Если они у тебя, конечно, есть.

– Сэцуке, - зовет папа, вновь заглядывая в ее комнату, но не решаясь войти, - Сэцуке, будешь чай?

– Нет.

Шаги удаляются и замирают на кухне. Еле слышно шипит чайник, звенят фарфоровые чашки. Папа, должно быть, один садится за стол, наливает себе чай и смотрит на его коричневую поверхность, где плавают крохотные пузырьки.

Между ними воздвигнута прозрачная, но непреодолимая стена. Они могут видеть друг друга, могут слышать друг друга, но холодная гладкая поверхность предохраняет каждого из них от случайного касания друг друга. Это лишь видимость, что Ошии и Сэцуке живут в одном доме. На самом деле их миры не имеют ни одной общей, пусть и самой крохотной, точки.

Что-то разделяет их души. Страх. Абсолютный страх.

– Сэцуке, я хочу съездить в магазин. Может, поедешь со мной?

– Нет. Я лучше полежу.

– Тебе купить что-нибудь вкусненького?

– Нет. Я ничего не хочу.

Дом пустеет. Сэцуке остается одна. Душевное одиночество дополняется одиночеством физическим. Тени друзей, знакомых, малознакомых и вообще незнакомых людей кружатся серым хороводом вокруг Сэцуке, тянут ее в разные стороны, но ни одна из них не сможет приоткрыть дверь памяти. Памяти, которой нет.

Иногда звонит телефон. Ее телефон. Звук настойчивости и упорства. Словно крохотный паровозик выпускает тоненькую струйку пара, воображая себя хоть и неторопливой, но могучей машиной. Надпись, сложенная из крошечных квадратиков, подсказывает - это из класса. Кого-то обязали позвонить бывшей соученице и сказать несколько необязательных слов. Лучше не надо. Рука безвольно падает на простыню, телефон соскальзывает на пол и лежит там бесполезной игрушкой.

Пахнет сладким. Ванильно-сладким. Входит папа и ставит рядом большое блюдо с пирожными. Крем всех оттенков, хрустящая корочка, шоколадная глазурь.