– С твоим желудком только всякую дрянь и есть! – крикнула Мишакова и выкинула сверток в окошко.

А Терепаев в это время внимательно смотрел на Нестерова. И спросил братьев Шаровых:

– Это кто?

Андрей Ильич ответил уклончиво:

– В гостях человек. Из города.

– Вспомнил! – воскликнул Терепаев. – Вспомнил! – И начал приближаться к Нестерову с хорошо известным жителям нашей страны милицейским сладострастием. – Встретил я тебя наконец! Десять лет назад, еще когда таким, как ты, по шапке не дали, помнишь, ты для милиции сеанс устроил? Я тогда как дурак пришел, грыжу вылечить хотел. А вместо этого она меня еще больше мучить стала! Скажешь, не ты виноват?

Нестеров сохранял спокойствие:

– Во-первых, мы не знакомы и я с вами не на ты. Во-вторых, есть вещи, которые от меня не зависят.

– Ясно. Документы, пожалуйста.

– Они у меня дома, сейчас принесу.

– Зачем? – с нехорошей заботливостью спросил Терепаев. – Зачем трудиться? Личность мы твою и так установим – в райотделе. Прошу в машину!

Лев Ильич, будучи приятелем Терепаева, вступился:

– Слушай, ты зря. Он...

– Лев Ильич, я удивляюсь! – перебил Терепаев. – То человека крадешь, то жулика выгораживаешь! А ты не смотри так, не смотри, не подействует! – посоветовал он Нестерову. Но какая-то мысль его все-таки встревожила, он пошел к машине Александра Петровича Мишакова, который уже готов был увезти брата.

– Не возьмете пассажира?

– Куда? – спросил Александр Петрович.

Терепаев заглянул в машину: на заднем сиденье развалился Мишаков-старший, на переднем – его жена. Некуда действительно.

– Ладно, садись ко мне! – приказал Терепаев Нестерову. – Но сзади и чтобы без фокусов!

Нестеров, пожав плечами, сел в уазик Терепаева. Они тронулись. Однако буквально через минуту Терепаев, не оборачиваясь и остерегаясь смотреть в зеркало заднего обзора, сказал:

– Прекрати!

– Я ничего не делаю.

– А почему болеть начало?

– Не знаю.

Терепаев поморщился.

– Вот зараза... Ты меня так угробишь, пока доедем! А ну, вылазь из машины! – ударил он ногой по тормозу.

Нестеров не заставил себя уговаривать и вышел.

Терепаев вытер холодный пот со лба.

– Фу... Сразу легче стало! Ничего, еще увидимся.

Он уехал, а Андрей Ильич сказал уважительно:

– Ловко вы его!

– Да ничего я не делал! – сказал Нестеров, который в отличие от большинства целителей не любил приписывать себе то положительное, что произошло с больным.

– А что это тогда? – не унимался Шаров.

– Самовнушение.

– Вот! Так и надо действовать! – тут же сделал Андрей Ильич вывод в свою пользу. – Зовем самого большого начальника, а вы сначала делаете ему плохо, а потом делаете так, чтобы он себе самовнушил, что ему будет хорошо только тогда, когда он нам сделает хорошо! Гениально!

Лев Ильич посмотрел на брата с печалью.

А Нестеров никак не посмотрел. Он сунул руки в карманы и ушел в ночь.

Братья с грустью разглядывали упавший сверток, из которого высыпались деньги.

– Теперь еще хуже будет, – сказал Лев Ильич.

– Хуже некуда, – утешил его Андрей Ильич.

Глухая ночь настала.

Нестеров в своем доме стоит перед зеркалом.

Он стоит перед зеркалом и говорит:

– Тяжелая теплая рука поднимается... Поднимается...

И рука в самом деле поднимается. Но Нестеров недоволен. Он сжимает ее в кулак, хочет ударить о стену. Но передумывает, опускает и, отвернувшись от зеркала, спрашивает ночь за окном:

– Что я тут вообще делаю?

Ночь не ответила – и мы промолчим.

Мы скажем только, что не одному ему не повезло. Ну да, был он сегодня не в своей тарелке. А Шаровы, что ли, в своей? А тот же Мишаков, которого приняли за другого Мишакова? А Вадик, ревнующий Нину? А Нина, которую пригласили для увеселения постороннего мужчины? А Шура, которой только зря разбередили одинокую душу? Все были не в своей тарелке, потому что и Анисовка не в своей тарелке. А Россия, что ли, извините за публицистику, в своей тарелке – с этим сонмом людей, которых принимают за других, с этой куплей-продажей ради якобы святого и якобы святым ради купли-продажи и прочими вывертами? И это очень грустно, хотя и не трагично пока. Терпимо пока. Посмотрим.

Геодезистам Гене и Михалычу отвели пустующий дом для проживания. Доброта со стороны местного начальства какая-то даже непонятная. Мудрый Михалыч, выпивая после рабочего дня, изрек:

– Когда не знаешь, как отнестись к чему-то, не относись никак.

Поэтому они не стали доискиваться причин благорасположения, а просто устроились, радуясь удобствам, в том числе старому телевизору, газовой плите и холодильнику. Все это украсило и облегчило их жизнь. Само собой, такие перемены нельзя было не отметить. Михалыч и Гена отмечали три дня подряд.