Мы встретились в Раю… Часть вторая
вернуться

Козловский Евгений
Шрифт:
126. РАННИЕ СТИХИ
* * *
С бородой как с визитной карточкой я пришел в незнакомый дом. Волны дыма стол чуть покачивали, а бутылки со Знаком качества наводили на мысль о том, что веселье — порядком пьяное, что не слишком мудр разговор. И, шипя об огрызок яблока, сигарета гасла, и въябывал в магнитоле цыганский хор. Постепенно и я накачивался, я поддерживал каждый тост, а соседка — девица под мальчика — ела кильку, изящными пальчиками поднимая ее за хвост. А потом мы с соседкой болтали, и я не помню, когда и как… в ванной, кажется… как же звали ее? У нее была теплая талия и холодный металл на руках, у нее были пальцы ласковые, лепетала: кто без греха?! Утром впору было расплакаться: только запах кильки на лацкане югославского пиджака.

ОРФЕЙ

Нынче в ад попадают проще: фиг ли петь — пятак в турникет — и спускаешься в Стиксовы рощи к пресловутой подземной реке. Вот перрона асфальтовый берег, вот парома электрорёв. Закрываются пневмодвери, и Харон говорит: вперёд! Понимая, как это дико, я, настойчивый идиот, тупо верю, что Евридика на конечной станции ждет. Я сумею не обернуться, не забуду, что бог гласил, только в два конца обернуться мне достанет ли дней и сил? Разевается дверь, зевая, возникает передо мной «Комсомольская-кольцевая» вслед за «Курскою-кольцевой». Мне не вырвать ее отсюда, не увидеть ее лица, и ношусь, потеряв рассудок, по кольцу — до конца — без конца.

ПОЭТ

Ну что вы все глядите на меня? А разве мог я поступить иначе? Извольте: я попробовал, я начал: во рту ни крошки за четыре дня, и никакой работы! Деньги значат гораздо больше, чем предположить умеем мы, когда живем в достатке. Я заложил последние остатки добра, когда-то нажитого. Жить — во-первых — жрать! А если корки сладки — все принципы — пустая болтовня. Ну что вы все глядите на меня? Я сделал что-то страшное? Продался? Но я остался тем же: те же пальцы и тот же мозг! Так в чем моя вина? Ведь мы меняем кожи, а не души! Ужам — и тем дозволено линять! В конце концов, могу я быть послушен наружно только, и оставить детям правдивый очерк нашего столетья (пусть — поначалу — тайный)? Разве лучше, себя тоской и голодом замучив, навек задуть ту искорку огня, которая подарена мне? Кто-то остаться должен жить, чтобы работать?! Ну что вы все глядите на меня?

КОНЦЕРТ ДЛЯ ФОРТЕПИАНО С ОРКЕСТРОМ

Я не моту не выйти на эстраду, а выйти на эстраду — не могу… В концертном фраке, хоть персона грата, я беззащитней птицы на снегу. Я знаю все заранее. Я ясно, отчетливо предчувствую беду: сейчас гобой настройку даст; погаснет последний шум; я встану и пойду; пойду, стараясь не задеть пюпитров, пойду подробно: не паркетом — льдом, и подойду к роялю; тихо вытру платком уже вспотевшую ладонь; рояль молчит; он, кажется, покорен (я наблюдал за ним из-за кулис); я стану; в обязательном поклоне я гляну в зал, но не увижу лиц; я долго не смогу усесться; свора оркестра станет в стойку на прыжок, и над оркестром, как ученый ворон, раскинет крылья фрака дирижер; почувствовав спиной его фигуру в холодной, леденящей тишине, я брошу пальцы на клавиатуру… Но та, мертва, не отзовется мне. Как подходил когда-то Каин к брату, так я к роялю: идолу, врагу… Я не могу не выйти на эстраду, а выйти на эстраду — не могу.

ПОРТРЕТЫ

Все чаще я гляжу на старую картину, что чудом до меня дошла сквозь три войны: на ней изображен сидящим у камина мой родственник: мой дед с отцовской стороны. Устроясь в глубине удобных мягких кресел, полузакрыв глаза и книгу отложив, он смотрит на огонь и, вероятно, грезит о чем-то, что прочел, о чем-то, что прожил. Должно быть, он сидит в своей библиотеке: по стенам стеллажи шпалерами из книг, и даже слышно мне: идут в минувшем веке напольные часы: тик-тик, тик-так, тик-тик… Нет в дедовом лице ни жесткости, ни злости: спокойные и чуть усталые черты. На столике лежит кинжал слоновой кости, чтоб в книгах разрезать пахучие листы. И тут же на столе — журнальная подшивка, коробка с табаком, букетик поздних роз и для набивки гильз мудреная машинка: мой дед не выносил готовых папирос. Мы в возрасте одном, и я похож на деда фигурою, лицом и формой бороды, и иногда, скользнув глазами по портрету, друзья мне говорят: Арсений, это — ты. Ну да! Конечно — я: с моею вечной спешкой, пропахший табаком болгарских сигарет, всегда бегущий и повсюду не успевший, стремящийся к тому, чего в помине нет. И ежели меня запечатлеет кто-то, то вряд ли изберет модерный стиль «ретро», а, бросив холст и кисть, отшлепает мне фото: С газетою в руках на лестнице метро.

АРГОНАВТЫ

Они плывут. Веками — всё в пути. И неисповедимы их пути. Арго так легок, что не канет в Лету. А вечерами юный полубог выходит посидеть на полубак и выкурить при звездах сигарету. Они плывут. Колхида и руно, и гибель их — все будет так давно, что даже мысль об этом несерьезна. Волна качает люльку корабля, а им ночами грезится земля, достичь которой никогда не поздно.
* * *
Я ехал на восток, и солнца стоп-сигнал на кончике руля дрожал и напрягался. Я не хотел менять ни скорости, ни галса, а солнечный огонь слепил меня и гнал. Превозмогая мрак, холодный ветер, дождь, он за моей спиной висел метеозондом, но он же обещал: спеши! за горизонтом, надежду потеряв, свободу обретешь! Мне ветер в уши пел, услужливый фискал, но я и не мечтал о сказочной принцессе. Цель моего пути была в его процессе. Она годилась мне. Я лучшей не искал. Начало позабыв, не зная о конце, я чувствовал почти восторг самоубийства, хоть и не видел, как багровый зайчик бился, мотался на моем обветренном лице. А мотоцикл дрожал. Горбатая земля клубилась подо мной в Эйнштейновом пространстве. Я ехал на восток, и муза дальних странствий чертила алый круг на зеркале руля.
127. СТИХИ К ВИКТОРИИ
* * *
Водка с корнем. Ананас. Ветер. Время где-то между псом и волком. А на нас никакой почти одежды, лишь внакидочку пиджак. И за пазухою, будто два огромные грейпфрута, груди спелые лежат.
* * *
Голову чуть пониже, чуть безмятежней взгляд!.. — двое в зеркальной нише сами в себя глядят. Может быть, дело драмой кончится, может, — нет. Красного шпона рамой выкадрирован портрет. Замерли без движенья. Точно в книгу судьбы, смотрятся в отраженье, и в напряженье — лбы. На друга друг похожи, взглядом ведут они по волосам, по коже, словно считают дни, время, что им осталось. И проступают вдруг беззащитность, усталость, перед судьбой испуг. Рама слегка побита, лак облетел с углов: ломаная орбита встретившихся миров. Гаснут миры. Огни же долго еще летят. Двое в зеркальной нише сами в себя глядят.