Мы встретились в Раю… Часть вторая
вернуться

Козловский Евгений
Шрифт:
* * *
Я тебе строю дом крепче огня и слова. Только чтоб в доме том ни островка былого, чтобы свежей свежа мебель, постель и стены, мысль чтобы не пришла старые тронуть темы. Я тебя в дом введу по скатертям ковровым. Только имей в виду: дом этот будет новым, дом этот будет наш, больше ничей! — да сына нашего: ты мне дашь сына и дашь мне силы выдюжить, выжить. Жить станем с тобой счастливо: ты — вечерами шить, я — за бутылкой пива рукопись править. Дом позже увидит, как мы оба с тобой умрем, вычерпав жизнь до капли, как полетим над ним, светлым манимы раем: так вот тончайший дым ветром перебираем. Божьим влеком перстом, Змея топча пятою, я тебе строю дом. Дом я тебе построю.
* * *
Мы не виделись сорок дней. Я приеду, как на поминки, на поминки-сороковинки предпоследней любви моей. А последней любви пора, вероятно, тогда настанет, когда жизнь моя перестанет: гроб, и свечи, et cetera.
* * *
Я никак не могу отвязаться от привкуса тлена в поцелуе твоих удивительно ласковых уст: дикий ужас проклятия — не до седьмого колена, а до пор, когда мир этот станет безлюден и пуст. В беспрерывном бурчанье земли ненасытной утроба, в беспрерывном бурчанье, бросающем в дрожь и в озноб. У постели твоей на коленях стою, как у гроба, и целую тебя, как целуют покойников: в лоб. Всё мне чудится в воздухе свеч похоронных мерцанье, всё от запаха ладана кругом идет голова. Столкновение с вечностью делает нас мертвецами, и одной только смертью, возможно, любовь и жива.
132. В СУМРАЧНОМ ЛЕСУ

19 ОКТЯБРЯ

Стихов с таким названием не пишут без малого уже сто сорок лет. А листья кленов царскосельских пышут всем золотом гвардейских эполет, а в сумасшедшем царскосельском парке, во льду в столетья смерзшихся минут, недвижимые статуи, как парки, для нас, быть может, паутины ткут, А мы все ищем, ищем панацеи от бед Отчизны и не просим виз. Мы — дети царскосельского лицея, и нужды нет, что поздно родились. Потом рассудят: поздно ли, не поздно. А мы, в каком-то — нашем! — декабре, под медной дланью, распростертой грозно, окажемся еще внутри каре. И будут вороны черны как сажа, и плац в снегу — точно бумаги десть, и я услышу рядом: здравствуй, Саша! Я знал, что я тебя увижу здесь. Ты, Саша, прав: не будет в этом толка, неукротимый холод на дворе. Конечно, нам не справиться. Да только куда ж деваться, если не в каре? Мы для себя здесь! Что нам до потомства?! А жаль, что не поедет Natalie — на кой ей черт такие неудобства! Из-за тебя на чертов край земли. А осень жжет. И мир — переиначен. И публика толкается у касс. И дева над разбитой урной плачет, и не понять: по урне ли, по нас. А где-то рядом кличут электрички, и самолет завис над головой, а мы застыли, как на перекличке, когда в строю почти что ни-ко-го! Но если вдруг к стене, и пуля в спину, мы будем знать: нам все же повезло. Друзья мои! Нам целый мир — чужбина. Отечество нам — Царское Село.

ГЕРЦЕН, ПЕРЕСЕКАЮЩИЙ ЛА-МАНШ

Дышать было нечем: таким было низким и пасмурным тяжелое небо, так близко лежала вода. А ветер играл со своею покорною паствою, привычно гонял по проливу барашков стада. Барашков стада наводили на мысли об Агнце: где грань между жертвой во имя и просто рабом? А чайки хрипели, как будто бы маялись астмою, и бились о небо, как узники в крепости лбом о стены колотятся. Неба сырого, мертвящего проржавленный панцирь был слишком далек от Небес. Две пушкинских строчки в мозгу трепетали навязчиво, навязчиво так, словно шепчет их на ухо бес: Для берегов Отчизны дальной Ты покидала край чужой… Для дальной Отчизны… А может, веками — не верстами дорогу до Родины мерить обязаны мы? А может быть, Родина ближе на чопорном острове, чем в Санктъ-Петербурге, чем где-нибудь в Вятке, в Перми? Дышать было нечем! Отчизна пока — не чужбина ли? — чухонские топи; на яблоке — ангел с крестом. Кресты да Кресты… Видно, люди до времени сгинули на этом погосте, огромном, как море, пустом. А тут, под ногами, грядущее зыбилось волнами, оно поглотить обещало друзей и детей, оставить один на один со стихиями вольными, которым плевать на любую из вольных затей! Для берегов Отчизны дальной Ты покидала край чужой… Две пушкинских строчки. Да снова в бесовском кружении насвистывал ветер, с мечтой заключая пари: доплыть до Отчизны? А вдруг по дороге — крушение? Вот так и помрешь — гражданином кантона Ури? Дышать было нечем. Казалось, что тащится волоком непрочный кораблик по волнам, застывшим в вопрос. Британия брезжила. В медный начищенный колокол отзванивал время стоящий на вахте матрос.

БАЛЛАДА О СМЕРТИ ДОЧЕРИ

Осеннего неба глухая вражда, погода сырая, но надо идти в мешанину дождя из теплого рая: звонил телефон, и мне кто-то сказал, что должен я тотчас идти на вокзал и ждать на скамейке, где кассовый зал, на пятой от края. Подошвы совсем не держали воды, и зонтик был мокрый, кругом фонари оставляли следы, пятнилися охрой, а рядом шла женщина: словно зола обсыпала волос, — седою была. По мукам вот так Богородица шла — я вспомнил апокриф. Я долго сидел — не являлся никто, бежали минуты. Тяжелое, насквозь сырое пальто лишало уюта. Но радиоголос потом прохрипел тревожное что-то, и я не успел осмыслить, что именно: странный пробел, усиливший смуту. И снова седа голова, как зола: людей раздвигая, ко мне незнакомая женщина шла (не та, а другая). Дошла. Посмотрела. И я с этих пор на сердце ношу приговор, словно вор. Она на меня посмотрела в упор, в упор, не мигая. Я женщину эту не знал никогда — отрежьте хоть руку! — но что-то почувствовал вроде стыда: тоскливую скуку. Чего вам? Ответила женщина: дочь твоя умерла в позапрошлую ночь. Но кто вы? Не важно… Ты мог бы помочь… и сгинула, сука! До этой минуты я толком не знал, что есть она, дочка. Я деньги куда-то тишком посылал, слал деньги, и точка. И я не хотел, чтобы помнилось мне о девочке той и о первой жене, — ведь все это было из жизни вчерне: обрывки листочка. И надо ж как раз — этот чертов звонок, нелепая встреча! Я сделался сразу, как Бог, одинок, как Бога предтеча. Не знать бы, не знать бы, не знать никогда! Зачем телефон меня вызвал сюда? Зачем мне еще и чужая беда свалилась на плечи?! Ну что Богоматерь? — воскрес ее Сын, апокриф зачеркнут. Пять кленов на площади — нету осин — и ветви их мокнут. Визжат тормоза — механический стон… Не вырвать ли провод — убить телесной, чтоб фортелей новых не выкинул он? — и точка! И все тут.

СРЕЗКИ

Мы ходим, любим, спим, плюем в окно, то весело живем, то вдруг непросто, а между тем — снимается кино без дублей, без хлопушки, без захлеста. Нам нравится, мы привыкаем — быть — и потому-то в сущности не диво, что с легкостью умеем позабыть про пристальные линзы объектива. А режиссер поправить не спешит, он дорожит органикой процесса и даже, может быть, для интереса нарочно нас собьет и закружит, и мы тогда спешим перемарать сценарий, мы кричим: нам неудобно! Он говорит: извольте, как угодно. Но — не доснять! И не переиграть! О, как мы рвемся, взяв чужую роль, с налету, так, не выучивши текста, забыв, что мы всего объекты теста, что, как ни разодеты, — рвань и голь. А после мы монтируем куски в монтажной своего воображенья и вырезаем, точно наважденья, минуты горя, боли и тоски, часы стыда, и трусости, и бед, недели неудач, года простоя: в корзину, мол; неважно, все пустое! Мы склеим ленту счастья и побед, и там где надо — скрипочку дадим, и там где следует — переозвучим. Кому предстать охота невезучим, больным, бездарным и немолодым? И, словно на премьеру в Дом кино, являемся, одетые парадно. А срезки там, в корзине, — ну да ладно! — гниют, а может, сгинули давно, пошли под пресс, сгорели… Как не так! Мы просто врем себе в премьерном блеске, мы забываем: негорючи срезки, мы забываем, что цена — пятак не им — картине нашей. Ради них нас Режиссер терпел довольно долго, а в нашем фильме слишком мало толка и больше все почерпнуто из книг. Он склеит наши срезки и потом не в пышном зале — в просмотровом боксе покажет их. Расскажет нам о том, как жили мы. Но будет слишком поздно.
* * *
Я себя оставлял на любительских плохоньких фото, проходя невзначай мимо всяческих памятных мест, как случайный попутчик, как необязательный кто-то попадал в объективы отцов благородных семейств. Оставался в тяжелых и пыльных фамильных альбомах, доставаемых к случаю: гости, соседи, родня, — и какие-то люди скользили по лицам знакомых, краем глаза порой задевая невольно меня. А потом из глубин подсознания, темных, капризных, неожиданно, как на шоссе запрещающий знак или черт из коробочки, — мой неприкаянный призрак будоражил их души, являясь ночами во снах.

ЗЕРКАЛО В ПРОСТЕНКЕ

Темнело. Из открытого окна была видна соседняя стена, столь близкая, что уместить могла всего лишь три окна — одну квартиру. Там свет горел, а я сидел сычом в неосвещенной комнате, о чем и думал, тупо глядя из угла вдогонку вечереющему миру. Но что-то приключилось. Тормоза сознанье отпустили, и глаза увидели: у крайнего окна хорошенькая женщина стояла. Гримасничая странно, без конца меняя выражение лица, воссоздавала, кажется, она себя из неживого матерьяла. Так за моментом утекал момент… Но чей же, чей она корреспондент? — я голову ломал. Ведь быть должна какая-то разгадка этой сценке! Бессмысленно кокетство со стеной — необходим здесь кто-нибудь иной… — и понял вдруг: иной — сама она или, вернее, зеркало в простенке. Хоть я решил задачу, все равно глядел как зачарованный в окно: то — думал я — она лицо свое и городу, и миру подносила, то — почему-то представлялось мне — она позабывала об окне, и зеркало являло для нее сугубо притягательную силу. А что поэт? — подумал я. А он имеет над собой иной закон иль, обрамлен в оконный переплет в своей отдельной, замкнутой квартире, пророка роль привычно полюбя, рассматривает в зеркале себя и, забываясь, все-таки живет в случайно на него взглянувшем мире?..