Все эти обстоятельства я очень остро ощущаю здесь, так как за последнее время эволюционные точки зрения усилились под влиянием рассказов вернувшихся из России работников АРА и других наблюдателей. Должен признать, что их наблюдения и рассказы мало для нас благоприятны. Наблюдатели эти в ярких красках описывают изменившуюся внешность городской жизни; категорически отрицают наличность кого-либо другого, способного управлять. Они подчеркивают улучшение в эффективности советской бюрократии. Большинство этих людей ярко антибольшевистского направления и, я бы сказал, вполне консервативного образа мыслей. Они вполне отчетливо понимают недостатки коммунизма и кризис производства. Они сознают, что нэп не коснулся крупной промышленности и что последняя еще мертва в коммунистических оковах. Наконец, все эти люди полны симпатии к России и проникнуты верой в ее будущее. Какой же результат их наблюдения? Они утверждают, что будущее России лежит по пути чистой эволюции. Они не предвидят заметных и резких форм изменения ни внешнего строя, ни даже персонала власти. Рекомендуемую тактику они подчиняют нашему же принципу – ускорения эволюции, помощи и способствования изменению русской жизни. И вот тут многие выдвигают положение, что расширением контакта и даже признанием можно усилить правое разумное крыло. Отдельные лица доходят до парадокса, проводя параллель в прошлом с идеей блокады, что надо признать большевистскую власть для того, чтобы доказать России и самим большевикам, что не в признании дело и что обнищание России и задержка в восстановительных процессах коренится не в международной изоляции, а в сущности и методах господствующего строя» [430] .

Здесь заметны мысли очень созвучные одному из ведущих «сменовеховцев» – Устрялову. Со временем становилось ясно, что надежды как Маклакова с Бахметевым, так и «сменовеховцев» на Термидор и перерождение большевиков не оправдываются. Время диктовало необходимость пересмотра вчерашних позиций. Этому была посвящена большая часть письма Маклакова от 2 января 1923 г.: «Мне хочется еще раз и плотнее говорить о большевизме. Как видите, и на этот раз все пророчества оказались фантазией. Я вспоминаю, как Манухин, по приезде сюда, давал им два месяца сроку, как Прокопович-Кускова пророчила, что они не доживут до следующего года – и как, тем не менее, все осталось по-прежнему. Когда я сейчас слышу обычную фразу «когда падут большевики», то мне становится не только досадно, но и противно. То, что я неясно предчувствовал года два назад, а именно, что нельзя говорить о падении большевиков и что большевики никогда не падут, то для меня сейчас становится почти аксиомой. Мне хотелось бы эти слова «падение большевиков» исключить из нашего словаря, как исключить самую идею из нашего мировоззрения. Одно предположение, что это произойдет рано или поздно, в той или другой форме, что мы будем переживать какой-то момент «после падения большевиков», как мы переживали период после падения монархии – затемняет наше сознание, говоря французским выражением «fausse notre jugement»? Конечно, то, что я говорю Вам, я говорю пока еще только Вам, и даже публично говорю иногда обратное[выделено мной. – А. К.]. Это наша судьба в течение последних шести лет, с тех пор как наши великие люди стали властью, но потому-то Вам я и буду говорить с полной откровенностью.

Если бы мне что-либо хотелось сейчас до такой степени, что, вероятно, это сделаю, то это – съездить в Берлин, где сейчас скопилось много только что приехавших из России интеллигентов. Правда, пожалуй, я уже опоздал, и они поддались условностям эмигрантской психологии. Тем не менее, даже если их теперешние слова и будут заключать в себе налет здешнего понимания, кое-что они принесли с собой нового; и из третьих рук это новое дошло и до меня. В самых общих чертах я хочу Вам его показать.

Если я очень пессимистически смотрю на возможность падения большевиков, то напротив того, я еще гораздо более оптимистически, чем прежде, смотрю на процесс их разрушения. Большевизм, действительно, изживается и разрушается; в самом большевизме есть элементы его разрушения. Все только дело в том, что это будет разрушение большевизма, а не его падение.

Картина того, что происходит в России, может быть изображена так: теперешняя власть держится на трех устоях: войско, полиция (Чека) и коммунистическая партия. Этими тремя элементами теперешняя власть держит Россию и направляет ее жизнь. Трехлетняя (ибо я не считаю двух первых годов) практика власти отразилась на физиономии всех этих учреждений» [431] . Далее Маклаков дает подробный анализ положения в Красной армии, ВЧК и РКП(б). По его мнению, в большевистской партии идут процессы постепенного вытеснения радикальных элементов и утверждения оппортунистического направления. Чекисты утратили свое былое значение, находятся под влиянием умеренных сил среди коммунистов. Особое положение, как считал Маклаков, сложилось в армии: «Среди этой армии довольно много элементов ненавидящих определенно большевизм; это все те, которые имели свое положение и до большевистского переворота; они были использованы как «спецы», с того момента, когда они по тем или иным соображениям пошли на службу к большевикам. Но если они думали, что они перехитрят большевиков и станут настоящими хозяевами армии, то они ошиблись. За ними всеми следят очень внимательно и не только полицейские органы большевиков, но и все те представители командного состава, которые всем обязаны большевикам. Ввиду этого в своем общем и целом армия есть надежное орудие в руках большевистской власти, пока она есть власть и пока эта власть не изменяет тем национальным флагам, которые они же выбрасывают. Создание такой армии есть одно из завоеваний «Октябрьской революции»; если гениальное Временное правительство Февральского переворота уничтожило и разложило армию, то большевики ее создали» [432] .

Исходя из проведенного анализа, Маклаков приходит к следующему заключению: «Но что же есть в России организованного и способного низвергнуть теперешнюю большевистскую власть вне коммунистической партии? Приходится с определенностью сказать, что нет ничего. Этим объясняется, может быть, между прочим, то, что большевики, по общим отзывам, смягчили свой террор и не мешают общему недовольству обнаруживаться совершенно явно. Большевиков сейчас ругают на всех перекрестках, и они молчат. Поверхностные наблюдатели видели в этом признак их слабости; может быть, вернее было бы в этом видеть сознание ими своей силы. Большевики понимают, что опасны для них непреложные экономические законы, финансовый крах и т. д., а не обывательская смелость и нарекания. Они видели лучше, чем мы, что за этой обывательской руганью не стоит никакой реальной силы, и потому в ней нет никакой реальной опасности. Они уже не размениваются на преследования за слишком откровенное слово, за внешнее непочитание, как они это делали тогда, когда они не сознавали ни своей силы, ни чужой слабости. Этим я объясняю себе сочетание двух несомненных наблюдений; увеличение общего и гласного негодования против большевиков, наличность нескрываемой к ним ненависти, с одной стороны, и растущая уверенность, с другой стороны, что этой власти ничего не грозит. Если мы будем искать хотя бы каких-либо признаков, что извне могут получиться центры восстания, заговоров и других видов политической борьбы – то мы ничего не найдем. Эсеры, с одной стороны, и монархисты, с другой стороны, уверяют, что у них есть сторонники и что они ведут в России какую-то работу. Среди объективных наблюдателей находятся люди, которые иногда констатируют наличность такой работы и тех, и других; но самая эта работа их напоминает попытки сделать туннель перочинным ножиком. Это самоутешение, удовлетворение известной моральной потребности «действия», сознательное и бессознательное втирание очков главарям и той, и другой политической партии – и бесполезные жертвы в результате. Но монархисты и эсеры, по крайней мере, ведут какую-то работу, хотя бы бесплодно. О кадетах нельзя сказать даже этого; кадетская партия вообще уже не существует; остается интеллигенция, которая была ее резервуаром; эта интеллигенция расслоилась в самых неопределенных направлениях: иная пошла на службу к большевикам, забывши все свое прошлое, иная пытается служить кое-как обществу помимо большевиков, иная ни о чем не думает, кроме того, чтобы добывать средства к существованию. Политической работы интеллигенция, как таковая, не делает никакой; политической борьбы тоже; в лучшем случае, если у ней есть политические мечтания и политические воспоминания. Но зато она делает другое важное дело, по обстоятельствам момента, пожалуй, самое важное. Она старается жить, она противится большевистскому замыслу дать России вымереть, она есть источник этой борьбы за жизнь, в которой главный залог нашего возрождения. Для этого она идет и на все политические компромиссы, и на житейскую изобретательность. Служить и большевикам, и нэпманам, и мужикам. Это самое лучшее, что она может выдумать и сделать; но рассчитывать на нее как на элемент, который может сбросить власть, было бы, конечно, безумно. И все остальное в таком же роде. Никаких организованных элементов сопротивления. Различные гении Национального комитета рассчитывали на церковь; великий граф Ковалевский три года тому назад уверял меня, что церковь и есть та организация, которая сбросит большевиков; нечто в этом роде говорил даже и Георгий Львов. Несомненно одно, что большевики боялись церкви, как они, впрочем, многого боялись раньше, этот грех теперь прошел, ибо церковь оказалась также бессильной, и изменили ей, прежде всего, ее главари, т. е. епископат; одних запугали, других купили. Евлогий несколько дней тому назад с грустью признавался, что церковь как организация совершенно разрушена…

…К каким же выводам может привести холодный разум? Ясно, что все ставки на военные заговоры, на террористические акты, на крестьянские восстания и т. п., все это один мираж. Это первое. Второе: самое опасное для России было бы, если у русского общества и народа пропала воля к жизни и если бы они стали покорно и покойно вымирать, как это делают индийцы во время голодовок. Все, что способствует борьбе за жизнь, хотя бы это достигалось ценой не только соглашательства с большевистскими властями, но даже путем ряда политических и, может быть, иногда и моральных компромиссов – есть все-таки желательное явление, которое нельзя осуждать и которое можно приветствовать и поощрять; и третье: тот чисто революционный процесс, который один приведет к радикальной перемене положения в России, есть победа «хозяйственников» над «политиками» в коммунистической партии. Все, что обостряет этот конфликт и что заставит «хозяйственников» для спасения своей головы пожертвовать головой «политиков», все это и есть настоящий прогресс и настоящее политическое улучшение.

Если холодный разум приводит к таким выводам, то, конечно, моральное чувство всякого человека реагирует на эти выводы неодинаково» [433] .

Данный вывод заставляет Маклакова вновь вспомнить о «Смене вех»: «Если не бояться правды и считать, что правда всегда самый убедительный аргумент, то нужно было бы создать новую идеологию «сменовеховцев» и, может быть, издавать новый журнал «Накануне». В нем можно было бы сказать то, что есть: что торжество коммунизма уже невозможно, что доказано опытом; что торжество не коммунизма, а коммунистической партии логически привело бы не к одному обнищанию, но и к вымиранию России, что эта опасность реальная и грозная, но что против нее есть и защита; что для того, чтобы защищаться против этой опасности, нужно помышлять не столько о политических идеалах и свободах, сколько о возможности борьбы за материальную жизнь; что поскольку советская власть этого не хочет, она Россию губит в самом прозаическом и материальном смысле этого слова, но что среди советской власти есть уже течение, которое не хочет гибели России и что это течение может рассчитывать на поддержку той России, которая тоже гибели не хочет. Отсюда и т. д. и т. д. следует целая программа необходимых возможных реформ. Вот что я стал бы говорить и русской эмигрантской публике, если бы я был редактором «Смены вех»; говорил бы это без подмигивания по адресу эмиграции, без холопства перед коммунистами и коммунизмом, без того непорядочного лукавства, на котором сейчас специализировались «Накануне». Но в то же время я говорил бы, что «Вехи» надо сменить, что прежние способы борьбы уже ни в ком никакой веры в успех не вызывают. Я бы призывал, таким образом, не к примирению с коммунизмом и с большевизмом, а к борьбе с ним иными путями, стараясь всего подробнее распутать вопрос о том, какие именно практические мероприятия теперешняя власть должна немедленно делать.

Вы знаете, что теперешние органы «Смены вех» не стоят на этой позиции и по существу уже ничем не отличаются от чисто большевистских изданий. Но что делает наша антибольшевистская пресса? Если возьмете ее всю, начиная от «Нового времени», кончая «Днями», то в них есть одно общее: это общее я назову нераскаянностью. «Новое время» убеждено, что все было более или менее благополучно до тех пор, пока не появились какие-то мерзавцы, сделавшие революцию и погубившие Россию. Вся их позиция теперь и заключается в том, чтобы вместе с большевиками унизить деятелей первой революции. Но что делают «Последние новости» и «Дни»? Они не далеко ушли от того же миросозерцания: они считают, что все было превосходно после февраля 1917 года или если не было превосходно, то шло к лучшему, когда вдруг появились какие-то мерзавцы большевики и испортили им всю музыку. А потому главная позиция той и другой газеты – ругать и большевиков, и сторонников старого режима. «Новое время» занимается сейчас тем, что группирует вокруг себя, мысленно конечно, тот круг людей, которые неповинны в Февральской революции или в ней покаялись и считают, что они будущее России, а «Последние новости» и «Дни» отмежевываются и от большевиков, и от старого режима, образуя новую республиканско-демократическую партию (к слову сказать, вчера состоялось собрание учредителей) из людей, которые неповинны ни в Октябрьской революции, ни в старом режиме. И то, и другое миросозерцание в значительной степени тождественны, и ни с одним из них я согласиться не могу» [434] .