В связи с этим в письме от 23 ноября 1923 г. Маклаков вновь возвращается к оценке позиции Пешехонова и, в отличие от Бахметева, считает его политику государственника правильной: «Вы иронизируете над сменовеховцами, которые заслугу большевистской власти видят в том, что на деле есть пустой и ненужный фасад, т. е. в восстановлении правительственного аппарата. Не одни сменовеховцы это думают: вспомните, с какой резкостью эту мысль высказал Пешехонов; за нее его многие облаяли, но я прочел ее с большим интересом и уважением. Для меня это не только объективная правда, но в том, что это высказал Пешехонов, был признак просветления наших интеллигентских мозгов» [440] .

А в письме от 4 декабря 1923 г. Маклаков опять упоминает «сменовеховцев» в связи с процессом Конради: «В связи с процессом Конради я заглянул в нутро наших правых. Я, как Вы помните, возмущался претензией сменовеховцев поставить защиту Конради под интердикт. Но, когда я насмотрелся на его политических апологетов, меня самого берет оторопь. Защита Конради была, конечно, одной из самых благодарных для адвоката защитой, но они ухитрились так ее поставить, что с каждым днем оправдательный процесс становился сомнительным. Когда же Конради был все-таки оправдан, началась вакханалия: не тому, что не свершилось соблазна, что суд не стал на сторону большевиков; такого оптического обмана я боялся и сам. В оправдании Конради стали видеть перелом в настроении Европы, принципиальное одобрение террора как системы борьбы и даже крах большевизма. Не было предела тем глупостям, которые по этому поводу говорились» [441] .

Далее в письме от 4 декабря 1923 г. Маклаков, переходя к общим вопросам, пишет: «Почему мы России вредим. Не только потому, что, противясь, хотя бы и в замаскированной форме, проникновению в Россию большого капитала, сговору его с большевистской властью, мы лишаем Россию того фактора, который может повлиять на оздоровление власти; вредим мы, правда, бессознательно еще тем, что, отпугивая от России здоровый, т. е. производительный капитал, направляем в нее недобросовестный и спекулянтский» [442] .

Очень важными представляются пространные рассуждения в данном письме Маклакова о возможности сотрудничества с советской властью: «Знаю, что работать над оздоровлением власти не значит стать сменовеховцем; сменовеховцы служат большевикам, каковы они есть. Сменовеховцы – это Львы Тихомировы; нам же нужна позиция оппозиции, только разумной. Можно сказать, что в современных условиях она невозможна; но дело не только в том, что нам мешают условия; мы просто не хотим примириться с этой ролью, более того: чем благоприятнее будут условия, тем наши требования непримиримее. Мы, эмиграция – просто не сумели переварить обыкновенного факта, что жизнь выбросила нас из России и что Россия может быть восстановлена помимо нас и без нас. Мы затаили в себе такую горечь, что не способны желать восстановления России, если только это не будет сделано нашими руками. Это точь-в-точь настроение, которое в былое время заставляло кадет быть непримиримыми к Столыпину. Правда, тогда мы себя считали еще способными управлять Россией и думали, что масса за нами пойдет; но сейчас, хотя мы этого и не думаем, но от прежней психологии не отделались. И от этой роли, которую мы одни могли бы исполнить, мы перекидываемся к другим, где, по меньшей мере, бесполезны, и то стараемся издалека поднять восстание, то начинаем увлекаться террористической деятельностью, то стараемся удерживать Европу от всякого сближения с Советской Россией. И мы все более становимся шелухой, которая никому не нужна, быть может, именно той скорлупой, которую сбросит цыпленок.

Из сказанного я не делаю практических выводов; оно только иллюстрация к мыслям, которые вызвали мое не посланное письмо Кусковой. Формулировать их можно кратко: я не вижу позиции, на которой мы здесь можем служить России. Мы либо стоим на позиции непримиримости, и тогда жизнь развивается помимо нас и без нас. Если же мы пытаемся пойти другой дорогой и работать с большевиками, то становимся «сменовеховцами», т. е. заведомо предаем интересы России. Пока – вот наша альтернатива. Будущее вне нашей воли и воздействия. Одно из двух: либо элементы оздоровления создадутся вокруг самой власти, в ней самой, и она повернет сама и низвергнет за собой страну, даже без нашей помощи, естественным процессом жизни; дальновидный и честный капитал окажет поддержку этим элементам. Либо этого не будет: тогда предстоит тяжелая полоса, когда произойдет соединение хищнического капитала с наиболее подлыми элементами большевистской власти; тогда разложение России будет продолжаться, и Россия либо умрет как национальный орган, как раньше ее умирало много других национальных организмов, либо в процессе гниения вызовет и ускорит возникновение тех здоровых органических сил, которые остановят разложение. Но и в том и в другом случае мы остаемся простыми зрителями, т. е. лишними людьми.

Во всем том, что я Вам пишу, есть, конечно, логический пробел, который я хорошо ощущаю. Вы можете мне сказать, и Вы будете правы, что при таком взгляде на дело надо либо безропотно и со спокойствием исполнять ремесло лишнего человека, или ехать в Россию, не став сменовеховцем, и показать на собственном примере, что можно делать. Это все правда. Но во-первых, дело не во мне лично, а в эмиграции, в ее настроении, в известном массовом тяготении; такого решения эмиграция ни за что не примет. Сделать же это одному, показав пример – я не хочу; и совсем не потому, чтобы боялся, а просто потому, что этот пример не только не вызовет ничего, кроме соблазна, но, наверное, придется по душе только тем сменовеховцам, которые мне омерзительны. Noblesse oblige [443] – и я на это не пойду. А успокоиться на роли лишнего человека, писать мемуары, сотрудничать в газетах или просто поступать на службу – мне пока претит. Эмиграция была когда-то трогательна; когда мы видели аристократок, работающих в качестве модисток, предводителей и офицеров в роли метрдотелей, шоферов, лакеев и т. п. Это было ново и часто умилительно. Но к этому теперь привыкли; и когда эти занятия становятся профессией, это начинает производить обратное впечатление. Роль российской эмиграции в Европе в качестве прислужников европейских капиталистов, их развлекателей или нахлебников убивает если не уважение к ней, то всякий политический интерес. Вот тупик, из которого я выхода не вижу. Сменовеховцем я не стану, но обслуживать французскую буржуазию тоже не захочу. Тут стоит предел, за которым я пока себя не вижу» [444] .

Очень важными представляются выводы из письма Маклакова от 4 декабря 1923 г.: «Вы можете сказать, что я начал за здравие, а кончил за упокой. Это от того, что я отдал дань эгоцентризму, и от теории перешел к практике, и к основному вопросу: что делать? Как ясно я чувствую справедливость слов Кайо, который сказал в своей защитительной речи, что бывают моменты, когда трудность не в том, чтобы исполнить свой долг, а в том, чтобы понимать, в чем он состоит. Вы лично как-то удивительно счастливо ухитряетесь сочетать спокойствие духа с сознанием невозможности «действовать». Это, вероятно, потому, что Вы больше меня инженер, естествоиспытатель и т. п., который понимает, что такое непреодолимая сила законов природы. Я все-таки адвокат и политик, которые привыкли к тому, что они обязаны действовать, хотя бы из их действий ничего и не выходило. Адвокат не может промолчать и в совершенно безнадежном деле. Но ведь в данном случае мое отношение к этому вопросу происходит не из-за одних профессиональных навыков адвоката. Я не ошибаюсь, когда думаю, что мы и могли бы и должны бы действовать; наши действия не обязаны вовсе заключаться непременно в том, чтобы либо вести гражданскую войну, либо подстреливать Воровских. Пусть под скорлупой зреет цыпленок. Но снаружи мы управляем теми живыми клеточками, которые в этом цыпленке созревают. Но и снаружи яйцо можно окружить здоровой температурой или такой, от которой цыпленок сгниет или замерзнет. Это функция небольшая, но необходимая. Но относительно России мы и ее не соблюдаем. Отчасти потому, что мы в точности не знаем степени нужной для этого цыпленка температуры. Мы колеблемся от блокады до признания большевистской власти. И так как мы не знаем, какая температура нужнее, то и предпочитаем воздерживаться dans le doute astiens toi [445] . Но этой функции я не исполняю еще больше потому, что работать над созданием такой температуры значило бы, в сущности, работать над эмиграцией, над ее объединением, над приведением ее к разуму, и эта тягостная работа для практической цели представляется мне столь же безнадежной, сколь заливание пожара спринцовкой. Очевидно, дом сгорит раньше, чем я залью пожар; в России цыпленок созреет раньше, чем эмиграция между собой сговорится. А простое горделивое сознание, что я правильнее других понимаю положение, что если бы меня послушали, то было бы лучше для меня, не только не утешение и не оправдание, а как раз наоборот. Со мной это случается уже не в первый раз, и в этой позиции Кассандры я не вижу для себя ничего ни лестного, ни утешительного. И оттого во мне нет Вашего олимпийского спокойствия, и потому нет и той мудрости, которая без спокойствия не мыслима. Но довольно. Последними словами Вашего письма Вы указывали некоторый подход к практическому делу. Буду ждать развития этой мысли, тем более что Ваши предчувствия правильны: в отношении большевизма сейчас Европа стоит на плохом пути, но только и в этом эмиграция ей помешать не способна» [446] .

В конце 1923 г. вновь поднимается тема «Смены вех», на этот раз в контексте места и роли российских послов для будущей России. В письме от 10 января 1924 г. Бахметев полемизирует с Маклаковым: «Приступаю ко второй части Вашего письма, посвященного России. На странице 37-ой, резюмируя мысли, Вы пишете – «я не вижу позиции, на которой мы здесь можем служить России; мы либо стоим на позиции непримиримости, и тогда жизнь развертывается помимо нас, или… мы становимся сменовеховцами, т. е. заведомо продаем интересы России». На странице 40-й продолжаете Вы – «мы колеблемся от блокады до признания большевиков»; немного выше, оперируя над цыпленком и скорлупой, Вы, однако, говорите – «снаружи яйцо можно или окружить здоровой температурой, или такой, от которой цыпленок сгниет или замерзнет, это функция небольшая, но необходимая».