– Бабуля, но что ты могла сделать? – осторожно спросил Левушка. – Ты ведь знаешь, если бы ты не подписала ничего – его бы все равно арестовали. Хотя бы потому, что он – немец. Сейчас же много говорят про репрессии…

– Он из-за меня не уехал, понимаешь? – отмахнулась от его утешений Ба. – Это я его убила. И предала. Меня не били, не запугивали, как сейчас рассказывают. Я и без этого так испугалась, что несколько месяцев не могла прийти в себя. Я тогда не думала про Эрнста. Я вообще ни о чем не думала. А потом, после войны, стала вспоминать – и поняла, что я сделала.

– Ты была совсем девчонкой, – сказал Левушка. – Ты не понимала.

– Я порвала его фотографию, – безжизненным голосом сказала Ба. – Когда родители собирали мои вещи, я нашла его единственную фотографию. Там на обороте было написано: «F ..ur meine liebe Lischen, von der ich mich nie f ..ur lange Zeit trennen werde».

– Что?! – изумился Левушка. – Ты по-немецки… умеешь?!

– «Моей любимой Лизхен, с которой мы никогда не расстанемся надолго», – с той же интонацией повторила Ба. – Это он написал, когда на неделю в командировку уезжал, в Нижний Тагил. Там они тоже что-то строили. И я ее порвала. В мелкие-мелкие клочки, чтобы ничего нельзя было разобрать. Другой фотографии не было. Так вот, когда я разрешила себе вспоминать – я поняла, что помню все: слова, жесты, места, где мы бывали, людей вокруг… а лица его не вижу. Не могу представить. Закрываю глаза – и пустота. Черная пустота. Я предала его дважды. И он меня не простил.

Ба замолчала.

– А что с ним стало, с Эрнстом? – осторожно спросил Левушка. – Ты знаешь?

– Нет. Потом, в пятидесятых, когда все стали возвращаться из лагерей, я писала, спрашивала. Но поскольку я не жена и никто – мне не отвечали. Я ведь только на той фотографии. Майне либе Лизхен… – Ба усмехнулась, но губы дрожали, не слушались. – И я перестала писать. На самом деле потому, что я боялась узнать правду – любую.

– А если он остался жив? – предположил Левушка. – Ведь могло же такое быть?

– То, что я его предала – это неизменно. А теперь я не могу спасти его Дом. Его последний Дом, который он так любил. Мне звонили. Сказали, что если мы не уедем, то Дом все равно сожгут. Я знаю, это нарочно так устроено, чтобы я дожила до этого момента. Алексей Николаевич как говорил, помнишь? Что дома живые и что люди их часто убивают. Вот и этот Дом убьют у меня на глазах. А я в наказание дожила почти до девяноста лет, чтобы это узнать и увидеть.

Ба устало закрыла глаза, и на этот раз Левушка не решился нарушить молчание. Минуту спустя Ба справилась с собой и погладила его по голове.

– Ты иди спать. Со мной все в порядке будет. Я почитаю и усну. Если хочешь – даже снотворное приму, чтобы ты не сомневался.

Но идти в свою комнату Левушка отказался наотрез. Он притащил подушку и плед и устроился на кресле. Оба старательно притворялись, что спят. Какое-то время спустя Ба задышала ровнее, и он подошел удостовериться – кажется, спит. Левушка присел на пол возле изголовья ее кровати и стал рассматривать Ба. Ее лоб пересекала страдальческая складка, углы губ опустились вниз, лицо было мертвенно, до желтизны, бледным. Левушка едва сдержал разом подступившие слезы. Такой слабой и беспомощной, такой старойон свою любимую Ба никогда не видал. И она никогда не рассказывала ему о таких вещах, как сегодня. Он был напуган. Впервые в жизни он вдруг подумал – а что, если Ба умрет? Всю свою сознательную жизнь он прожил с убеждением, что Ба – молодая, не чета бабушкам его приятелей. И вечная. Так не бывает, чтобы ее – не было. Это абсурд. И вдруг оказалось, что это страшное – совсем близко, рядом. Если она уйдет – а ведь все старики уходят, вдруг с ужасом понял Левушка, – то он останется на краю страшной бездны, на том краю, где пока стоит Ба и закрывает ее собой от Левушки.

И еще одно страшное открытие пронзило Левушку: жизнь очень короткая! Сегодня в окна дома на Ленина, 17, куда февральской ночью тридцать девятого года привезли Эрнста Леманна и его юную возлюбленную, заглядывают те же самые липы, что и тогда. И в скверике напротив стоят такие же скамейки. Но на них сидят другие люди. А тех, которые жили рядом с Ба, любили, радовались, строили, лечили, воевали, умирали от страха, предавали и спасали, – уже нет. Ни Эрнста, ни строителей, которые строили этот дом, ни той усталой равнодушной следовательницы, которая заставляла девчонку подписывать документы, ни насмерть перепуганных Лизиных родителей, которые пришли к этому страшному дому, чтобы спасти свою девочку – хотя что они могли сделать! Никого не осталось. Одна Ба. «И мы с Женей тоже быстро состаримся», – неожиданно пронзительно понял Левушка. Он не успеет нажиться, налюбиться, насмотреться на нее…

К утру Левушка принял решение. Никто на свете не смеет делать больно его любимой Ба. Он мужчина, и он за нее отвечает. Он знает, что делать, и ни перед чем не остановится. И Женя, он уверен, ему поможет. Иначе просто не может быть.

На следующий день Елизавету Владимировну ожидал сюрприз. После ухода Левушки она решила все же встать, но голова кружилась, ноги не слушались, и она уселась в кресло у окна. Кофе пить не стала, сил не было возиться с кофеваркой, а закурить – закурила. Без интереса бросила взгляд на улицу в окно. И, к своему немалому удивлению, увидела, как из подъезда вышли Герман Иванович и Галина. Он галантно держал ее под руку, а она что-то оживленно говорила. Это было странно, потому что Герман Иванович к Галине относился с настороженностью, словно все время ожидая от нее какой-нибудь опасной выходки, и приходится признать, его ожидания часто оправдывались. Ба проводила глазами странную парочку: они свернули за угол и, похоже, отправились к трамвайной остановке. Праздным старушечьим любопытством Ба не страдала, но забеспокоилась, как бы Галина невзначай не втравила легковерного Германа Ивановича в какую-нибудь авантюру.