На поляну смотрела луна. Один бочок ее был слегка ущербен и размыт, как обтаявшая льдинка, но свет лился яркий, на траве лежали четкие тени. Запыленная машина дышала теплом и бензином. Здесь, среди кустов, неподалеку от лагеря, до которого оставалось не более двухсот метров, имелся привал, известный немногим посвященным, оборудованный скамьями, столом и навесом.

Они уже отдохнули с дороги, выпили по одной, закусили, но не оживились, не разговорились, как хотелось, а напротив, приумолкли, задумались, каждый сам по себе.

Окаста налил по второму заходу. Вновь задробились, заиграли в граненом стекле голубые лунные змейки.

— Пей, — подвинул Астре.

— О, нет, мне довольно.

— Дело хозяйское. Нам больше достанется. Теперь уходи.

— Что?!

— Будет лучше, если ты уйдешь.

— Что-то случилось?

— Случилось.

— Счастливо оставаться.

— Скатерью дорога. К мужику до порога, — со злостью отрубил Окаста.

— Даже та-ак?

Она вскочила и исчезла за кустами.

Радист ошалело воззрился на Окасту.

— Ты что, Савельич, с ума спятил? Алевтину проучить, это я понимаю, а тут… ты не прав.

— Молчи, Миха. Молчи. Алевтина проста, как растение, с нее и спроса нет. О, шут! Я ж поверил, я думал, вот, наконец-то!.. Побродяжка! Жалкая! Отрицаю!

Рассветный холодок ознобил тело, провеял запахом остывшего бензина. Окаста осознал себя проснувшимся. И тотчас ощутил душевную боль. «Что, что? А, лицо… Лицо, лицо, — кулак его с силой опустился у головы, горячие слеза потекли по переносице. — Истины! Жажду! Не могу больше!»

В лагере он завьючил коня, бросил в перекидные сумы буханку черного да банку тушенки, взял карту и компас, кинул два слова Корниенко. В дальнем ущелье залег во мху и сутки пил одну воду, потом стал жевать кислицу, бруснику, мягкие лиственничные иглы. Грозы отошли, стояло безветрие, пахло землей, ягодником, островатой грибной прелью, в потаенной влаге кружился желтый листок.

В одну из ночей приснился сон. Белые колонны, пышно-убранный зал, гости — красивые и совершенные, как представители лучшего человечества. Звуки белого рояля, аплодисменты, радостное ожидание на всех лицах. Вокруг Окасты молодые женщины, их легкие шелка, улыбки, блестящие волосы.

— У вас французские духи?

— Нет, английские. Ха-ха-ха!

Счастливый, с чайной розой в руке он идет коридором и попадает в дежурку, уставленную приборами и пультами, за которыми сидят топорные мужики без лиц; на экранах перед ними весь праздничный зал, как на ладони.

— Диск с роялем (щелк!), ароматический с резедой (щелк!), шампанское (щелк!) — озаренные цветными огнями гости сдвигают бокалы, — радостное ожидание, изысканность, артистизм (щелк, щелк, щелк), — толпа вальсирует, веселится. — У вас французские духи?…Нет, английские… ха-ха-ха — (щелк!)

Окаста темнеет.

— Так это сделано?

Круто повернувшись, уходит прочь, прочь, вдоль кромки какого-то моря, против темного ночного ветра.

— Что еще сделано? Кем? Кем?

Вспыхивает свет, по ломким изгибам пространства бегут голубые извивы, тело очерчивается свечением. Мгновение и перед ним расплавленный океан, белые молнии бьют в ослепительную поверхность, а выше, выше возносится перламутровая голубизна. Разумеется, это совсем другое небо.

— Ке-ем? — отдается в нем.

И тихий голос, знакомый, похожий на чей-то, произносит.

— Наконец-то ты понял…

… К Верховым озерам он вышел на четвертые сутки. Дождило. В озерах, разбросанных по изрытому ледником плоскогорью, блестели, отражаясь, серые облака. Стояли чахлые лиственницы.

Вехов опустился на валун, долго смотрел.

— Не может быть, чтобы все это ничего не значило, а, Астра?

Что-то сгущалось вокруг него, становилось опасным, хищным. По душе прошелся шорох. «Так, — подумал он, — начинается». Быстро развернул под деревом палатку, закинул верхние веревки прямо за ветки, сел, прислонившись к стволу сквозь суровое полотно.

«Все. Налетайте. Надоело».

«Они» не замедлили. Комком прокатились по надбровью, грубо повернули что-то в груди. «Страшно, страшно, — поддразнил он, — страшно, страшно». Острые волны окатили его колючим страхом. Напрягшись, Окаста принялся ловить этот страх на острие своего внимания. «Я вам не тварь… дрожащая…» Поднялся вихрь. Свирепея и набирая силу, он вмуровал в себя Окасту, но и тот словно окаменел. Жгучие пальцы еще рылись в сердце, его размазывали по стенке, но он уже чувствовал, что уцелел, что справляется. Главное, ловить «их» на прицел, плавить взглядом, вызывать этим «страшно, страшно».