Аркашка тут подлетел, ухватил тех двоих батальоновских за горло, дал каждому пинок под известное место, а Ивану сказал:

— Вань, убери ты пистолет, не связывайся с дерьмом!

Тут и я подоспел. Отошел с Гошкой и Иваном в сторону, строго посмотрел на них:

— В чем дело? Растолкуйте!

Гошка начал объяснять:

— Стоим мы в клубе. Вдруг услышали среди танцев, что наша Лидочка вскрикнула.

— Как же вы услышали среди танцев?

— Командир, да мы все время смотрим, чтоб ее никто не обидел. Выскочили и видим: вот эти два солдата волокут Воробушка в кусты. Она кричит, упирается, но что такая девочка против двух мужиков может сделать? Хорошо, мы подоспели. Ну а дальше — ты все видел.

История эта закончилась вполне благополучно. Прошел примерно месяц, и опять вылетов не было: погода нас очень держала, тем более, нужна была погода не столько на нашем аэродроме, сколько там, куда мы летели (тогда это было где-то за пятьсот километров от линии фронта). А метеорологи оттуда не давали фактическую погоду. По всем прогнозам нам говорили: «Возможно, к тому времени, как вы подлетите к цели, туда подойдет теплый фронт. Теплый фронт характеризуется тем-то, тем-то…» А нас не волновало, чем он характеризуется. Главное, что цель будет закрыта низкой облачностью, будут дожди и прочие вещи, из-за которых отменяют вылеты. Нам хотелось поскорее добить фашистов. Однако делать было нечего, и мы опять отправлялись в клуб на танцы. Наш экипаж там, как всегда, собирался в полном составе. Все шло хорошо, однако вдруг ко мне подошел Воробушек с надутыми губами:

— Товарищ командир, скажите, чтоб Ванюшка так за мной не смотрел: меня на танцы приглашать боятся.

— Лидочка, радуйся, что он смотрит. Найдутся те, кто не будет трусить, вот с теми и танцуй, а если ребята боятся, значит, недоброе у них на уме. Разве надо тебе, чтобы они тебя лапали?

Она покраснела:

— Да ну, товарищ командир, вы все шутите!

А я был рад, что мои стрелки за ней присматривали, подошел потом к ним, смеюсь:

— Ребята, чего Лидку-то довели?

— Да там опять из батальона к ней всякие подлаживались…

Вот так мы смотрели за нашей Лидочкой до конца войны.

Дальше, что примечательно, в марте 1945-го кто-то сверху забил тревогу, что в армии, особенно в авиации, вдруг появились венерические заболевания.

«Откуда взяться на фронте таким болезням?» — недоумевали многие. На что другие возражали: «А чего ж им не взяться, когда у летчиков в каждом полку человек по сто девок. Причем везде: на складах — девки, на метеостанциях — девки, в медпункте — девки, мотористки — девки, все связисты, кроме начальника, — девки. Вот кто-то на сторонке „подработал“, а в результате…»

Так или иначе, поступил приказ: во всех полках провести медицинский осмотр женщин. У нас, конечно, сразу такие скабрезные шутки пошли: «Ну, теперь-то мы узнаем, есть ли у нас девочки или уже давно нет!»

Прошло несколько дней. Всех любопытство распирало. Подошли ребята к нашему полковому врачу — Ивану Спирину:

— Скажи, Иван, ну как наши девчонки?

— Да ну, от вас разве скроешь, все равно узнаете, допытаетесь. Две девушки остались из шестидесяти у вас чертей!

— Как две? Всего две?

— Всего две. Наугад можете сказать, кто?

Тут Сашка Леонтьев, он стоял как раз рядом с врачом, выпалил:

— Во-первых, у Касаткина Лидка Воробьева — это ясно.

— Правильно! — согласился врач. — А еще вторая?

Думали, думали все. Наконец, кто-то догадался:

— А у инженера полка секретарша…

Все сразу загудели:

— У-у-у, на нее никто не польстится! Хромая, горбатая, страшная! Как ее только в армию взяли?!

— Вот, — заключил врач, — это две девушки у нас в полку.

О работе самолетных переговорных устройств некоторые летчики в годы Великой Отечественной отзывались не очень хорошо. А у нас на «Ил-4» СПУ работало отлично, да и как иначе, ведь без него мы ничего не могли сделать. Допустим, если при обстреле осколком перебьет проводку, то я уже стрелкам ничего не скажу. Использовать пневмопочту я мог только со штурманом. Да и то, если я правильно помню, мне ни разу не приходилось прибегать к такому способу общения. Дело в том, что у меня как раз внизу находилась дверка в кабину штурмана. Он ее, если что, открывал, и мы переговаривались. С таким общением у меня связаны одни из самых тяжелых моих воспоминаний.

Это было, когда мы летели на Инстербург (ныне, кажется, Черняховск). Так получилось, что, когда мы зашли на цель, Аркашка навел бомбы, и в последний момент, когда он уже положил палец на кнопку, его вдруг поймало штук пять прожекторов. Представьте, такой поток света в открытые глаза. Мой штурман мгновенно ослеп, но успел сбросить бомбы. И только я отошел от цели, он высунулся ко мне в окошечко. Ох, увидел я тогда его пустые, бессмысленные глаза. Это было хуже, чем любая зенитка или истребитель. До сих пор вспоминать страшно, как Аркаша кричал: «Леха, я ничего не вижу!» Но вскоре он собрался, сказал почти спокойно: «Командир, на обратном пути держи курс 140, потом чуть влево». Мы его, слепого, привезли домой, отправили в Москву, в госпиталь Бурденко. Он там месяца полтора-два пролежал, а потом, слава богу, вернулся в полк. Я тогда спросил его: «Аркаш, ну как ты?» А он, угнетенный, протянул мне свою медицинскую книжку. Там запись оказалась такая, какую только в войну могли сделать. Читаю сначала: «К летной работе не годен». Точка. Что делать? А он говорит: «Ты читай дальше». Я читаю, там продолжение: «Летать может на усмотрение командира». Я быстренько потащил Аркашу к командиру полка. Тот радостно встретил нас: «О, Черкашин вернулся!» Прочитал медицинскую книжку и спрашивает меня: «Ну и как, командир, на твое усмотрение?» Отвечаю: «А каким оно может быть? Сегодня идем на КП получать задание!» — «Правильно!»