Однако фотоконтроль, как я уже говорил, был явлением очень редким. У нас ведь имелось всего два таких фотоаппарата на корпус. Чаще вообще без контроля летали. В этих случаях разные моменты могли возникнуть. Боевым вылетом у нас считался вылет на полученную цель, то есть взлет с любыми бомбами. И даже если самолет, только что взлетев, сразу возвращался из-за поломки или по метеоусловиям, то вылет все равно засчитывался, но значился, как «невыполненный боевой вылет». У меня за войну было три таких. В основном подобное происходило, когда над целью, сколько ни снижаешься, сплошные облака, а ты ж не станешь бомбить наугад: вдруг вместо железнодорожного узла или завода попадешь на мирный населенный пункт. У нас в дальней авиации так не было принято, и поэтому я вернулся с полным грузом. Мне друзья тогда говорили: «Сбросил бы ты лучше в какое озеро бомбы, а сказал, что вылет успешный, чтоб „невыполненного“ не иметь!» И это можно было сделать, в тот раз контроль отсутствовал. Но мы честными были. Я отшутился: «У меня будущая жена рыбовод, нельзя рыбу глушить!»

Что интересно, за успешные боевые вылеты нам еще платили. За бомбометания по тому же Берлину я получил две тысячи рублей, за цели вроде Кенигсберга — около семисот, за ближние цели — сто. Штурман получал чуть поменьше. Когда вылеты накапливались, нам деньги выдавали. Эх, гуляй летчик! Правда, разгуливаться сильно не удавалось. Буханка хлеба стоила пятьсот рублей.

Но вернусь к нашему вылету на Чепель. Лидером боевого порядка был Герой Советского Союза капитан Иванов (с ним летел наш штурман полка Крылов), а осветителями выступали Уромов и Володя Иконников. Втроем они должны были сбросить светящие авиабомбы (САБы), а мы, ориентируясь на них, начать бомбардировку. Подобная практика у нас началась примерно в первой половине 1944-го.

Взлетев, из облаков мы вышли примерно на четырех тысячах метров. Воздух был холодным и очень сырым. Температура на такой высоте доходила до минус тридцати, хотя в кабине, естественно, было теплее. Тем не менее перелет ожидался долгий. И, действительно, впоследствии оказалось, что весь маршрут занял больше семи часов — так долго быть в небе мне больше нигде не приходилось за всю войну (это уже после войны я мог столько времени провести в воздухе, что страшно вспомнить, но об этом позже).

Конечно, без кислородного оборудования в тот раз было не обойтись. Истребители, судя по рассказам, могли и на хорошую высоту забраться, не пользуясь кислородом. Но у нас перелет долгий, и рисковать было нельзя. Да и зачем? У всех имелось по два кислородных баллона по 24 литра каждый. Этого нам вполне хватило, чтобы несколько часов пройти туда и обратно. Кислородное оборудование нас никогда не подводило. Мы пользовались им редко, но во время таких перелетов обязательно. А то, представьте, если б я на такой высоте от недостатка кислорода сознание потерял, что тогда: и мой экипаж погиб бы, и задание бы не выполнили.

Что еще характерно. Когда полет мог длиться шесть часов и более, то нам выдавали дополнительный бортпаек: галеты, плитку шоколада и «кока-колу» в шариках, у меня эти шарики все время на компасе лежали. Они были такого же цвета, как одноименный напиток. Их нам выдавали в коробочках по десять драже. И совершенно особое действие у этих шариков было. Ты летишь, монотонно ревет мотор, шелестят винты, а вокруг звездная ночь, тебя начинает клонить в сон, тогда ты берешь шарик «кока-колы», и сонливость как рукой снимает. Помогали такие драже и не курить в полете. Курить ведь было нельзя. И не то чтобы какой-то запрет существовал, но куда пепел стряхивать? Самолет ведь в любой момент могло тряхнуть, да и, мало ли, от истребителей фашистских пришлось бы резко уходить, а тогда что — пепел рассыплется по всему самолету, да еще, не дай бог, сигарета из рук вылетит, вообще пожар может начаться… Но с «кока-колой» и семь часов можно было перетерпеть.

Бортпайком тоже оказывалось приятно подкрепиться. В него входили маленькие жестяные коробочки с ветчиной и сыром, причем сыр был с вкраплением ветчины. Кроме того, каждому полагалась пачка галет и плитка шоколада. Но шоколад мы обычно в полете не ели, зато в карманах всегда держали несколько плиток — на случай, если придется прыгать над чужой территорией, чтобы было чем голод утолять, пока до своих доберешься.

Когда мы вышли к Восточным Карпатам, вокруг была сильная облачность. Однако синоптики обещали, что в районе цели будет просматриваться Дунай и по нему мы сможем сориентироваться. Так и получилось. Около Будапешта уже все было видно. Когда мы, идя на цель, пролетали над парламентом Венгрии, то прям диву давались, какая красота. Представьте только, на берегу Дуная возвышается громадный стеклянный купол, а вокруг него прожектора. В темноте все так непередаваемо переливается огнями! Но засматриваться было нельзя, иначе попадешь в лучи прожекторов, и зенитки тебя быстро собьют. Тут мне даже в голову пришла нехорошая мысль, и я сказал своему экипажу:

— Вот куда надо сбросить, сколько получилось бы шума и битого стекла!

— Нет, командир, — возразили мне, — будем бомбить Чепель!

А Чепель даже искать долго не пришлось. Пролетев еще немного, мы увидели на Дунае огромный остров, в северной части которого как раз и находился Чепельский комбинат, такой огромный, что его просто невозможно было не увидеть. И никакие САБы оказались не нужны. Бомбить мы полетели туда всем корпусом: а это три дивизии — около двухсот самолетов! На комбинат высыпалось огромное количество бомб. Тем более что каждый из нас брал на внешние подвески по пятисотке или по две двухсотпятидесятки, а ведь еще в бомболюках по десять соток. На острове все рвалось и горело. Мы его буквально взорвали.

Приказ выполнили. Теперь можно разворачиваться, и домой! Мы отвернули от цели и стали на обратный курс, Будапешт остался позади нас. Но не прошло и десяти минут, как вдруг внизу справа прошла длинная трасса, и рядом с нами вспыхнуло что-то…

Мать честная, мы ведь уже успокоились. Думали, что успели все уйти и теперь вне опасности. А оказалось, немецкий ночной истребитель кого-то поймал… Когда мы пришли домой, в Лиду, то узнали, что во второй эскадрилье не вернулся экипаж Саши Кукушкина. А Саша — это ведь был свой парень, мы в Бузулуке умеете учились, на рыбалку ездили… Так после самого долгого полета я потерял еще одного друга.

Осень 1944-го выдалась дождливой. В небе нависали облака из улетающих птиц. Чернели голые деревья. Мы знали, что победа не за горами. Но ускорить ее наступление даже в том, что от нас зависело, никак не могли. Как я уже говорил, погода довольно часто была нелетной. Мы по-прежнему оставались в Лиде. Ждали нормальной погоды и от нечего делать играли в карты. Помню, однажды во время таких посиделок приоткрылась дверь, девушка из нашего полка просунула голову и как засмеется: